но резкий толчок в голову на мгновения погрузил его мозг в черноту небытия. Он попытался закричать, но вместо крика из его рта вылетело едва слышное мычание…
– Господи, неужели всё?.. – пронеслось в его голове.
Он отдышался и попытался пошевелить руками и ногами – это удалось ему только на четверть: левая рука вместе с плечом отнялась и безвольной плетью повисла, а левая нога стала мелко трястись, словно в ознобе, не подчиняясь командам его организма, внезапно давшего сбой.
Около месяца, стоивших ему неимоверных усилий и мытарств, он кое-как оживил левую руку, только пальцы все еще оставались непослушными и частенько подводили герцога, разжимаясь и немея в самый неподходящий момент, к примеру, за столом или на охоте, лишив возможности Робера стрелять из лука и, что самое обидное, заниматься гимнастикой. Нога, правда, почти полностью восстановилась в движениях, только слегка подволакивалась при быстрой ходьбе.
Более месяца он не подпускал к себе женщин, опасаясь в душе, что вместе с этим ударом он потерял остатки своей мужской силы. И вот, ближе к Троице, он все-таки набрался смелости и решился испытать себя, пригласив на ночь одну из вдов-дворянок, ее звали Эрменгарда, живших в доме коменданта замка и с которой он раньше имел амурные дела.
Тело герцога, словно старый и измученный бурями корабль, скрипя и сопротивляясь, все-таки успокоило его, хотя ему и показалось, что все прошло как нельзя хуже, чем он рассчитывал, но результат, о котором ему спустя месяц с небольшим поведала дама Эрменгарда, удивил и успокоил его страхи – она была на сносях, а значит, он все еще сохранял шансы заиметь законного наследника…
Единственное, что порой сильно раздражало королевского брата и пленника – это нудный и дотошный (просто до невозможности!!!) комендант замка и по совместительству его главный надсмотрщик и тюремщик. Поганенький по натуре и низкородный англосакс Арнульф, к которому (тут герцога начинало просто трясти от злости и негодования) с удивительной привязанностью относился его младший брат-король Англии и с поразительным (выше всяких пределов) доверием великий коннетабль Англии мессир Гуго де Биго – сын и наследник того самого предателя и интригана, благодаря которому и началась эта династическая неразбериха вокруг престола его покойного отца.
Словно в насмешку или для того, чтобы еще сильнее насолить и досадить герцогу Роберу, Арнульф с разрешения де Биго буквально с месяц назад нанял для усиления его охраны трех сарацин из Испании – нехристей, чей дикий и злобный вид в сочетании с тарабарским языком просто доканывали старика – участника и одного из главных героев Первого крестового похода. И теперь герою Дорилеи, Антиохии, Иерусалима и Аскалона, воину, привыкшему видеть их разве что убитыми или бегущими в ужасе и панике от его разящего меча, приходилось каждый день напрягаться и сдерживаться, терпя на себе их злые, как ему казалось, и оценивающие взгляды.
Но верхом цинизма (тут с Робером Куртгёзом сделалось и в правду дурно) оказалось то, что прислал их, прости его грешника, Господи, какой-то нормандец, носящий с ним одно имя, правда, по фамилии Бюрдет. Этот прохиндей, по слухам и восторженным рассказам воинов и рыцарей-нормандцев, умудрился каким-то вопиющим и немыслимым образом покорить целый город и земли вокруг него, образовал независимое графство и теперь (старик просто плевался от ярости) правил там, сохраняя равные права христиан-завоевателей и местных сарацин. Он даже мечети им позволил не только оставить, но и разрешил строить новые!
– Да, Арнульф, – произнес он как-то вечером, ужиная в присутствии своего тюремщика и коменданта. – Неисповедимы пути Господни. Еще лет двадцать-тридцать назад я бы ни за что в такое не поверил и готов был бы биться на смерть с любым, кто стал бы утверждать мне о том, что такое дикое и гнусное падение нравов случится с добрым христианином и рыцарем, позволившим и допустившим такую Гоморру!..
Арнульф едва заметно улыбнулся, но ничего не ответил на столь гневную тираду пленника.
Робер, тем временем, немного задумался, пытаясь найти в закромах и уголках своей памяти что-то важное, не дающее ему сна и покоя после их появления в замке Кардиффа.
Вдруг он внезапно хлопнул себя по лбу и, в миг, посерев от расстройства, произнес:
– Да. Это просто кошмар, а я ведь в былые годы знал его родителя. Прекрасный и храбрый был рыцарь… – он отшвырнул тарелку с паштетом, взял в руку серебряный кубок и, практически не прикладывая видимых усилий, сжал его в кулаке, словно это было не серебро, а листок пергамента. Арнульф весьма удивился такой силе герцога, сохранившейся в его, казалось бы, старом и дряхлом теле. – Наверное, сейчас его отец, царствие ему небесное, краснеет от стыда, глядя на безобразия и непотребства своего родного сыночка с небес…
– Не судите, да не судимы будете, Ваше королевское высочество. Всякое бывает под солнцем и всякое еще может приключиться… – как-то странно и загадочно произнес в ответ Арнульф. – Сегодня, глядишь, один человек враг, а вот как судьба завтра обернется?..
Он умолк также внезапно, как и проговорил эти непонятные герцогу слова, уставившись в свою тарелку.
За окном башни замка Кардиффа стремительно набегала ночь, нагло и требовательно вступая в свои законные права и пытаясь охладить своим телом нагретую за день землю, стены и башни…
ГЛАВА II. Вечер и ночь в Таррагоне.
Таррагон. 18 июня 1133г.
Несмотря на кажущееся спокойствие, Робер нервничал. В его душе боролись два странных и взаимоисключающих чувства.
Первое – чувство долга, благородства и самопожертвования ради своего погибшего друга графа Гийома Клитона. Второе – чувство успокоения и некой душевной тишины, утвердившиеся в его сердце после захвата Таррагона, обретения семьи, наследника и тех небольших прелестей размеренной и спокойной мирной жизни, которые так милы, непритязательны, но, вместе с тем, так затягивают, что отказаться от них, пусть даже ради данного много лет слова, ох, как тяжко.
Сегодня, когда, в принципе, все уже было решено, а о переносе отъезда в Англию не могло быть и речи, Роберу Бюрдету стало казаться (и эти мысли тревожили его), что он уже никогда больше не увидит жену, своего маленького и веселого сынишку Гийома, названного им в честь своего погибшего во Фландрии товарища, стен и черепичных крыш Таррагона, ставших для него второй и весьма гостеприимной родиной.
Он сидел в комнате Малого Совета с, казалось, отсутствующим видом, будто бы не вникая в разговоры людей, специально созванных для окончательного решения вопроса с отбытием за море.
Внезапно Робер услышал
