то щекотало ноздри терпкими полевыми ароматами бурных ссор и примирений, то ласкало глаз ослепительными лучами наслаждений.
А теперь все будто бы притупилось. И любовь, и обиды, и радость встреч, и печаль разлук – все стало ощущаться как бы не напрямую, а через тонкую изоляцию, которая, возможно, называлась опытом. И эта изоляция, как ей и положено, защищала ее душу от разрядов – и сильного горя, и счастья. Даже любовь стала какой-то тихой, без пьяного кружения в воронке чувств, без ощущения духоты, сменяющейся жадными глотками свежести, без сладкой ломоты в теле.
«Ну уехал, и слава богу!» – поймала как-то себя на мысли Варвара, провожая своего «друга сердечного» в плановую командировку и удивляясь собственному спокойствию. Раньше она бы, едва помахав ему рукой из окна, уже наслаждалась горячей волной предстоящей разлуки, а тут испытала даже странное облегчение.
И с этого начался еще один новый этап ее жизни. Возраст ее в прошлом веке уже считался бы преклонным. Да и в этом веке многие приятели еще до недавнего времени удивлялись ее пылкости. И вот, ее темперамент, ее бушующие в душе ураганы, стали на глазах рассеиваться, как грозовые тучи. Однако на смену грозам пришла изнуряющая жара.
Даже в молодости в слове «климакс» ей слышался щелчок закрывающегося замка. Ради чего жить, если ты перестаешь быть женщиной? Где черпать настроение, если единственным его источником всегда служило легкое головокружение влюбленности? И самые страшные опасения начали сбываться. Варвара, как любой наркоман, подсев при созревании на обусловленные гормонами удовольствия, теперь испытывала страшную ломку. Ее тело корежило от бессонницы, постоянного раздражения на весь белый свет и липкого ощущения неизбежно приближающейся старости. С каждым приливом климактерического жара на лице появлялись все новые неизгладимые следы страданий. Видимо, чем сильнее влечение к противоположному полу в молодости, тем более болезненным и страшным становится его угасание.
Осознав, что именно с ней происходит, Варвара с головой накрылась темной пеленой тоски. И никто, даже самые близкие, не могли сквозь нее пробиться. А впрочем, никто по-настоящему и не пытался: мало кто способен искренне сочувствовать тем страданиям, которые не испытал на собственном опыте. А в ее окружении были либо те, кто еще не перевалил через вершину своей физической формы, либо преодолел этот перевал совершенно незаметно. В молодости она сама с легким презрением относилась к тем, кто, как ей казалось, с наслаждением обсуждает свои болячки. Теперь же она оказалась по другую сторону этой баррикады и всем своим существом чувствовала, как при попытках кому-то пожаловаться, сама становится объектом презрения и вызывает у собеседника естественное желание сменить тему.
Вокруг нее вдруг образовался плотный круг из крепких здоровых людей (что обиднее всего, в него входили даже сверстники ее родителей!), которые то и дело намеком или напрямую, намеренно или случайно, сообщали ей, что жизнь прекрасна и удивительна и что даже в семьдесят лет глядя в окно можно мечтать не о том, чтобы лечь прямо под окном на пол и больше не шевелиться, а о том, чтобы выйти на улицу и побегать. Многие из них считали муки ее второго переходного возраста преувеличенными, надуманными, даже психологически выгодными.
Тем не менее ее организм, отдавший ей все свои силы и соки за время активной молодости и теперь вдруг износившийся до скрежета в каждом суставе, стал ее личным врагом. Он издевался над ней всеми имеющимися в его богатом арсенале способами. Впрочем, для получения эффекта обрушившейся на голову немощи достаточно было одной только китайской пытки лишением сна. Варвара утратила свою нежную хрупкость, отяжелела и оставила даже попытки хорошо выглядеть. Ее тело теперь из инструмента для удовольствия превратилось для нее в неисчерпаемый источник мучений.
Мучительнее всего была пытка зноем: каждые несколько минут в ней будто бы включался какой-то внутренний нагреватель, который, как отпариватель в утюге, посылал в каждую пору ее кожи мощный поток горячего пара, а потом организм, как бы внезапно опомнившись, под воздействием испарины стремительно охлаждался до появления гусиной кожи.
По ночам это заставляло ее шевелиться (чтобы поменять позу, скинуть или, наоборот, набросить одеяло), и это вдребезги разбивало хрупкую оболочку сна, которая едва успевала нарасти вокруг ее скрюченного воспаленного сознания. В такие минуты она не могла себе позволить даже заплакать, потому что это неизбежно приводило к полному отключению подачи кислорода через нос и пульсирующей головной боли.
Днем было не легче. Было еще одно обстоятельство, которое ее очень пугало: она стала настолько раздражительной, что при любой мелочи с ней случались жуткие, неконтролируемые приступы гнева. Даже из-за случайно пролитого чая, разбитой чашки или, например, потерявшейся перчатки на нее как будто накатывала гигантская багровая волна ярости, в пучине которой она не понимала, что делает. Бессилие перед каждой такой с виду несущественной неудачей было, наверно, миниатюрной моделью ее бессилия перед главным – неумолимо наползающим закатом.
Раньше, размышляя о неизбежном климаксе, она надеялась, что, даже когда эта страшная дверь захлопнется, у нее останутся хоть какие-то желания. Но их не было. И даже не хотелось их вновь обрести. Просто ничего не хотелось – только спать. Сбывался один из самых страшных кошмаров: утратилась цель существования.
Отношения с мужчинами по-прежнему иногда случались, но приносили все меньше радости. Краткие вспышки страсти быстро в ней гасли, и мужчина, не успевая понять причину столь скорого охлаждения, получал отставку. И даже жалость к брошенным почти перестала ее тревожить. Наступило полное онемение души. Грела только любовь к родителям, которых она навещала все чаще – и не только потому что сильно скучала, но и потому, что они уже оба нуждались в помощи. Все, что теперь занимало пустующее пространство души Варвары, была нежная, жгучая, всепоглощающая жалость к этим родным старикам. Хоть внешне они уже смирились с отсутствием внуков, но она знала, что своей бездетностью лишила их чувства бессмертия, продолжения жизни, надежды на будущее. И от этого только еще больше страдала сама, потому что все равно уже не в силах была что-либо изменить.
Она, как и раньше, ездила на дачу. Деревья там стали такими большими, что их крона закрывала солнце, поэтому в доме всегда царил прохладный полумрак. Теперь только в такой обстановке Варвара могла хоть как-то справляться со своими старушечьими симптомами, которые было особенно тяжело переносить на фоне ядреных сверстниц. Однажды на работе к ней подошла сослуживица (которая была старше ее минимум лет на пять!) и без задней мысли попросила запасную прокладку – и Варвара задохнулась от обиды и унижения.
