иссякали в безнадежной борьбе, безразличие отчаяния охватывало Саньку. Он затихал. Но стоило ему услышать за переборкой голос рыжего барона, как ненависть охватывала все его маленькое существо. Воля к свободе заставляла мысль и тело напрягаться в отчаянном усилии освободиться. Казалось, все было испробована, когда Саньке вдруг показалось, что веревки уже не так сильно сжимают затекшие лодыжки. Затаив дыхание» он шевельнул ступнями, и - о радость! - ими можно было двигать. Снова и снова, не думая о боли в суставах, о свинцовой тяжести, которой наливалось все тело от чрезмерных усилий, стал он шевелить ногами. Путы поддавались. Прошло часа два, и ноги юнги были свободны. Найденов мог встать, оглядеться, мог ходить! Первым порывом было броситься к двери и начать колотить в нее ногами. Но уже подскочив к ней, мальчик одумался: чего он добьется этим? Разумнее сделать вид, будто он по-прежнему лежит связанный, как тюк. Он.подошел к иллюминатору. Величественное, хотя и печальное зрелище представилось ему. Большая часть кораблей минной дивизии, оставшихся верными власти рабочих и крестьян: «Хаджи-Бей», «Фидонисий», «Калиакрия», «Пронзительный», «Лейтенант Шестаков», «Капитан-лейтенант Баранок», «Сметливый» и «Стремительный» «стояли неподвижно с приспущенными флагами, словно на них были покойники. Мимо них, оставляя за кормою траурные султаны густого дыма, тихо шло несколько миноносцев-изменников. Не находись Найденов сам на борту «Воли», он бы увидел, что следом за миноносцами, глядя в яркое утрешнее небо хоботами башенной артиллерии, медленно, как неповоротливое, ленивое чудовище, разворачивался и дредноут «Воля». Он как бы в последний раз показывал себя боевым товарищам - кораблям черноморской эскадры, борт к борту с которыми провел немало славных боев с вражеским флотом за родное Черноморье. Вот, как по команде, поднялись матросские руки над бортом «Хаджи-Бея», «Фидонисия», «Сметливого». Кулаки были сжаты. Единодушный вопль вырвался из тысячи грудей. Найденову показалось, что он различает слово «позор». И тут же медленно отделился от строя остающихся кораблей миноносец «Керчь». Он выдвинулся так, чтобы его было видно со всех концов бухты, всем кораблям и городу. На мостике показалась худая фигура командира - старшего лейтенанта Кукеля. Его кулак поднялся над головой, так же как были подняты тысячи кулаков товарищей, и на рею «Керчи» «взлетели яркие флаги сигнала: «Кораблям, идущим в Севастополь: позор изменникам России!»
Неужели этот сигнал презрения относился и к нему, маленькому моряку, всегда считавшему себя неотъемлемой частичкой боевого Черноморского флота? К нему, Александру Найденову, будущему морскому летчику?! Нет, этого не могло быть! Он не мог уйти к немцам. Не мог, не смел рыжий барон вырвать его живым из рядов людей, верных Ленину! Найденов в отчаянии огляделся. В каюте не было ничего, что могло бы помочь ему освободиться или хотя бы дать сигнал туда, на волю, за борт корабля-тюрьмы. Взгляд его остановился на тяжелой медной спичечнице, стоявшей на ночном столике у кровати. С огромным трудом Найденов собрал с палубы разлетевшиеся листки упавшей книги. Потом долго пытался зажечь спичку. Спички ломались, впустую чиркая по коробку. Несколько штук вспыхнули, но тут же погасли. В коробке осталась последняя. От этой крохотной палочки зависела его свобода. Мальчик напряг всю волю, чтобы заставить себя действовать не спеша. Он осторожно провел спичкой по коробку. Едва уловимый звук вспышки. Найденов стоял, боясь шевельнуться и потушить тлеющий огонек. Пятясь, мальчик поднес спичку к смятым листам книги. Они вспыхнули. Маленький костер разгорался на мраморе ночного столика. Найденов протянул к огню связанные руки. Огонь лизнул кожу. Закусив губу, мальчик заставил себя не отнимать руки от пытающих листков. Боль делалась нестерпимой. Он чувствовал, что веревка загорелась. Огненный браслет опоясал запястья. В главах мутилось. Найденов терял сознание… Еще одно усилие воли, еще минута твердости, и… обожженные руки были свободны. Он поднял их над головой и застонал. Вырвав изо рта тряпку, он прильнул к графину с водой. Пил жадно, большими глотками, закрыв глаза. Когда он отнял пустой графин от губ и открыл глаза, то невольно потягался: перед ним стояло облако густого серого дыма. Сквозь едкий дым поблескивало пламя - горела постель. Прежде чем Найденов сообразил, что же следует делать, за дверью послышались торопливые шаги. Он услышав, как дверь распахнулась.
- Пожар! - раздался крик Остен-Сакена, невидимого за пеленой дыма. - Проклятый щенок!
4. ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ!
В кают-компании миноносца «Керчь» шло совещание. Обсуждались способы уничтожения кораблей. Решили вывести их на стофутовую глубину, заложить подрывные патроны, открыть кингстоны и произвести взрыв. Если понадобится, то добивать сохранившие плавучесть суда минными выстрелами с «Керчи»:
- Добивать свои корабли? - пробормотал старый матрос. - По своим стрелять? Сердце не позволяет.
Но другой резко перебил:
- Сердце? А ты зажми его зубами, твое сердце. - И обернулся к Кукелий - Мой минный аппарат готов.
Команда «Керчи» решила подготовить свой корабль к тому, чтобы, потопив все корабли и приняв к себе на борт остатки команд, доставить их в Туапсе, а там затопиться и самим. Работа на «Керчи» продолжалась всю ночь.
Наступило 18 июня;
Миноносец «Керчь» был не только единственным кораблем эскадры, сохранившим всю команду, но и единственным, где царили порядок и дисциплина. Между командиром и моряками не было разногласий. Все сошлись на одном: лучше гибель, чем позорная сдача немцам.
Командир «Керчи», старший лейтенант Кукель, худой брюнет с верными грустными глазами, взошел на мостик. Крепко стиснув поручни, глядел он на проходящие мимо «Керчи» корабли тихменевского отряда:
Наконец, когда от головного миноносца остался на фоне неба лишь неясный мазок дыма, Кукель как бы пришел в себя. Он обернулся к сигнальщику, не отрывавшему глаз от бинокля.
- Уходят все-таки. - сказал матрос:
- Я все ждал, не проснется ли хоть в одном из них совесть моряка-черноморца, - грустно произнес Кукель и глянул на рею: там все еще полоскались флаги сигнала «Позор изменникам России!»
- Может, спустить? - спросил матрос:
- Нет, - решительно сказал Кукель, - пусть они видят это до конца. - Он указал на проплывавшую мимо «Керчи» стальную громаду «Боли»: - Их это касается больше других!
По мере того как линейный корабль приближался к «Керчи», на ее борту делалось овсе тише и тише. Один за другим подходили матросы и офицеры и застывали у поручней. Ненависть и презрение горели во всех взглядах. Полтораста пар глаз пристально вглядывались в красавец-дредноут, словно старались навсегда запечатлеть его гордые контуры. И вдруг, на виду у всех, на высоком борту линкора произошло какое-то быстрое движение, суета. Долговязая фигура офицера в
