Книга Земной крест - Ким Балков

2.

Ближе к вечеру Байкал поутих, и малой вспененной волны, сколько ни всматривайся в синюю зыбкую неблизь, не сыщешь, а большое солнце, павшее за дальние в сумном темноснежном облачении круторогие гольцы, оставило после себя огромное, верст на десять, полукольцо, легшее на небо, светящееся яркой, странно прозрачной белизной. Сквозь нее просвечивало что-то, не могущее быть в окружающем пространстве, что-то неземное, стремительно меняющееся, и в этом непостоянстве как бы находящее отраду. Что же это было? Скорее, для каждого свое, как для старухи Агалапеи. Она была матерью Тихончика, но нынче запамятовала про это, и не потому, что холодна и сурова, а только шибко постарела. Для нее сущее поделилось на то, что принимает ее, и на то, что отвергает, лишь эти две стороны жизни понятны ей. К тому же в Тихончике она видела как бы сына Земли, слабого и доброго, к живому трепетно нежного. Нередко сказывала, расчесывая белокурую голову Тихончика, о том, что и ладно, коль скоро он такой, и не надо становиться другим, находя утешение в собственной слабости и беззащитности, которая от Бога, а значит, и оберегаема им. Это обережение вознесет его ко благу, во спасение слабому и немощному даденное.

Для старухи неближнее, светящееся яркой белизной, было добрым Знаком, что от Господа и обращен к человеку Божьему, и сказывает про то, что спасет его, подвинет к своему Престолу. И совсем другое виделось в неземном, стремительно меняющемся, легшем на небо огромным светящимся полукольцом укоренелому в летах Дедышу, что и сам не скажет, сколько ему лет нынче: за девяносто иль еще круче?.. Впрочем, и Дедыш не сомневался, что это был Знак от Всевышнего, но относящийся не к смертному человеку, хотя бы и к Божьему, а к земле-матушке: вот, дескать, предупреждаю, коль и впредь будешь так же покорна людской воле, злой и упрямой, ничего не останется от тебя, горемычной, сделаешься ты пустой и никому не нужной в целом свете, как душа тех валом нынче валящих на твои просторы, захолодавших в лютости, полагающих лишь свое дело потребным миру. А так ли это? Иль не многие леты тому назад сказано: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?..»

Чудно, однако. Отчего бы Дедышу помстилось в небесном Знаке предупрежденье земле? Иль в состоянии она, многомучимая, подняться над злой силой, иль в ее власти, уклоненной к доброте и покорности, совладать с нею? Почему бы самому Господу не отвратить от Земли взнесенное над нею непотребство и погубительство?.. Да, было и такое беспокойство у Дедыша, много чего повидавшего и уж, кажется, отвыкшего удивляться чему бы то ни было, а вот нынче все ж очутившегося в немом удивлении. Вот что значит Знак. Никого не оставило равнодушным явленное посреди неба чужеродное полукольцо, оно оттого и узрилось людям если и не вещим, то приближенным к вещему Знаком, что однажды уже случалось такое: в прошлом веке еще, в году семнадцатом, сказывают, вдруг воссияло неближнее полукольцо в околоземной пространственности, и это было встречено с интересом. Но интерес пропал, когда в далеких краях началось смертоубийство, а потом пришло и на эту близ Байкала многомучимую землю. Пришло и растолкало людей, раскидало по Сибири: попробуй-ка собери всех, иль разыщешь, многие лежат под чужими курганами, а то и в степи, бездыханные, ничего не требующие, разве что жалости и хотя бы слабого участия в своей горькой судьбе.

Было, было и раньше полукольцо замечаемо людьми, и тогда за ним потянулось жестокое и противное душе человеческой. И нынче никому в деревне, что вдруг высыпала в улочку, единственную, узенькую, собравши мужиков в одной стороне, баб в другой, а стариков да пацанву в третьей, не хотелось верить, что повторенье возможно, и всяк, задрав голову и наблюдая за движением полукольца, желал бы думать, что не злое вещает нынче небесный Знак, а ласковое и доброе. Иль и в небе построжало и не удивит добротой?!.. Да нет, поди…  Небось там по-иному, небось не станут забижать деревенский люд, а еще и скажут, жалеючи, слово сердечное?.. Почему бы и нет? Вон батюшка, что в прошлом году прибился к деревне, утверждает, что следом за страданием, до самого дна пропитавшим землю, непременно придет нечто радостное и светлое пускай и не в этой жизни. Что, нет загробной жизни? Как бы не так! Есть она, и много чего есть на свете, только всего не увидишь, будь хоть семи пядей во лбу.

— А вы чего тут сгуртовались? — вдруг заорал некто худющий, страмной, сроду бы его ничьи глаза не зрили, окаянного, втиснувшись в толпу баб. Впрочем, отчего бы — некто, Револя, чертов злыдень, вот кто…  — Чего потеряли?.. Иль замышляете что-то?..

Бабы сникли, заспешили в избы, крича сродным, чтоб не мешкали…  И никто не осмелился сказать, с чего нынче сыр-бор в деревне, а уж про небесное полукольцо тем паче никому и в голову не пришло напомнить хмурому человеку, от властей посланцу, нынче от этих, а раньше от других, но тоже от крутых и не больно-то ласковых к мужику, с длинным горбатым носом и с тоже длинными, холодными, в которых застыло раз и навсегда выражение досадливое и упрямое, ни про что больше не желающее знать, а лишь про ту мысль, что явилась однажды державная, странно тусклыми глазами, когда замечаешь не эту блеклость, иное, точно бы постоянно ждешь, что вот в них проснется что-то жестокое, никого не щадящее и уж тогда засверкают и заискрятся, взорлят, ничему больше не подчиненные.

Револя не видел в небе никакого полукольца, ничего, что было бы способно взволновать его, вывести из состояния душевной утесненности, когда ему словно бы не по себе, что-то мучает, но понять, что же именно — попробуй пойми… Впрочем, не столько мучает, сколько беспокоит, и это беспокойство делается сильнее, когда что-либо непривычное попадает ему на глаза. Теперь непривычное Револе увиделось в том, что люди отчего-то высыпали в улочку и галдели. Ох, и хитрый народец в деревне, угадай-ка, о чем он думает, с душой ли к тебе открытой иль камень за пазухой прячет?.. Он, Револя, не однажды замечал, хитрый народец в деревне, все ловчит обдурить, вытворить непотребное, а потом сказать, что так и было…  Он замечал это и поступал согласно своему пониманию, делался пуще того суров