Париже, Лафонт проверил. Да и вообще, искать нужно было мужчину – кто-то же отвечал вместо Понселя мужским голосом!
Вот, собственно, и все. Кстати, я встречал вашу фамилию в газетах, а вы говорите, что не репортер. Поль Дорнье. Читал ваши статьи о науке. Вы научный журналист? Нет? Физик, но любите популяризацию, понятно. И лекции читали? Понимаю… Дикция у вас неважная, согласен. Потому и не преподавали?
* * *
Бывший дивизионный комиссар уехал на следующий день. Похоже, Дидро нашел в Дорнье слушателя, о котором мечтал долгие годы: он хотел рассказать свою неправдоподобную историю, чтобы его не перебивали и не задавали лишних вопросов. А может, он столько лет молчал, поскольку материал лежал в архиве, дело не было закрыто, и обсуждать его с посторонними Дидро не имел права. Формально он и сейчас не должен был откровенничать – насколько Дорнье знал уголовное право, извлечь из архива нераскрытое дело и рассказывать о нем первому встречному можно через пятьдесят лет. А прошло сорок два.
Наутро физик проводил Дидро на вокзал. На перроне пожали друг другу руки, пожелали здоровья, но не обменялись ни телефонами, ни адресами. Для Дидро Дорнье был случайным собеседником: поговорили и разошлись.
Дорнье оставалось провести в Фортиньяне еще шесть дней, но ближе к вечеру он отправился к главврачу и огорошил доктора Арнольда сообщением, что намерен выписаться немедленно или, в крайнем случае, завтра после обхода. «У меня появились срочные дела, чувствую я себя прилично, и, если пропущу несколько последних сеансов терапии, не думаю, что это сильно повлияет на мое здоровье».
Арнольд пожал плечами и попросил «на воле», как он выразился, выполнять предписания, которые даст перед выпиской в письменном виде.
Нога у Дорнье немного побаливала, но она побаливала много лет, он привык. Получив документ о выписке, он отправился на вокзал, где сел не в цюрихский поезд, отправлявшийся в двенадцать пятнадцать, а в парижский, уходивший на семнадцать минут позже.
Будучи честен с собой, Дорнье должен был бы признать, что зря все это затеял. Доказывать что бы то ни было он никому не собирался, а истинность рассказа Дидро не подвергал сомнению. Самое правильное было вернуться в Цюрих, к коллегам в лаборатории, рассказать о двух неделях, проведенных в замечательной клинике Арнольда. «Нога не болит, и, если делать назначенные упражнения, кризисы больше не повторятся. Забудем о плохом и вернемся к нашим баранам, то бишь интерферометрам Квята-Зендера. Что у нас на третьей стадии эксперимента?»
Но ехал Дорнье не домой, а в Париж, и причиной было скорее женское, сугубо эмоциональное желание кое-кого увидеть, кое-кого услышать и, в то же время, ничего никому не сказать. У него оставалось шесть дней отпуска, и он надеялся, что этого достаточно для осуществления всех планов. Точнее, для одного, но он стоил многих.
Париж, где Дорнье не был почти пять лет, встретил его проливным дождем, и по дороге в отель он даже не смог полюбоваться на Эйфелеву башню. Ему хотелось сравнить. Почему-то всякий раз, оказываясь в Париже, Дорнье непременно сравнивал, хотя и понимал бессмысленность насилия над памятью. Казалось, что, если много раз смотреть на то, что помнишь с детства, впечатления совместятся, различия сгладятся, и память станет такой, какой и должна быть.
Зато отель на Севастопольском проспекте, неподалеку от Центра Помпиду, не обманул ожиданий. Распаковав вещи, Дорнье долго стоял у окна, хотя смотреть было решительно не на что: окно выходило в двор-колодец, противоположная стена была влажной от дождя. Но смотрел Дорнье не в пространство, а во время, вопреки эйнштейновскому постулату о неразделимости пространственно-временного континуума.
Итак, Понсель. Отставной полицейский не мог ошибиться. То есть, мог, конечно, и сам Дорнье был тому классическим примером, но он все-таки надеялся, что память у старика профессиональная. «Старик, хм… А я? Неужели я тоже… В общем, да. Или почти. Все-таки я на пять лет моложе Дидро».
Понселей в Париже наверняка несколько тысяч. Раулей Понселей – несколько сотен. Правда, еще есть возраст: сейчас ему должно быть шестьдесят пять. Возможно, такой вообще один. Это было бы замечательно, но на везение Дорнье не рассчитывал.
Поужинав в кафетерии отеля, он спросил у портье, куда нужно обратиться, чтобы найти в Париже мужчину шестидесяти пяти лет по имени Рауль Понсель.
– Понятия не имею, месье, – был ответ. – Еще несколько лет назад я бы вам сказал, что найти человека можно, обратившись с запросом в министерство внутренних дел, но недавно эту службу упразднили будто за ненадобностью, поскольку все нужные сведения теперь есть на сайте в Интернете, и необходимо только ввести нужны данные…
– О! – воскликнул Дорнье, прервав бесконечно длинную фразу. – Как я сам об этом не подумал!
– Только прежде, месье, на сайте нужно зарегистрироваться, ввести данные о себе, ответить на десяток не относящихся к делу вопросов. Действительно, зачем им знать имя вашей матушки, чтобы допустить к базе данных, не имеющих к ней никакого отношения?
Дорнье, конечно, помнил, как звали его мать. Зимой ей исполнилось восемьдесят девять, и она благополучно проводила свои дни в доме престарелых, куда Дорнье ее оформил, заплатив за пять лет вперед. Этого должно было хватить до ее тихой смерти, расчет которой в пределах недельной погрешности Дорнье провел, пользуясь программой, разработанной специально для таких случаев умельцами из Института прикладной футурологии. Мать звали Луизой, но у Дорнье не было желания сообщать об этом в министерство внутренних дел.
– Кстати, – продолжал тем временем портье, – эта услуга еще и денег стоит. Кажется, двадцать пять евро, которые надо заплатить кредитной картой.
Дорнье кивнул, сказал «спасибо, вы мне очень помогли» и вышел на шумный Севастопольский проспект, имея в мыслях другой план поиска, о котором подумал еще тогда, когда отставной полицейский заканчивал рассказывать историю, столь же невероятную, сколь обыденную.
Дорнье был уверен, что за ним следят. Естественно, не видел никого, кто шел бы за ним следом, шагах в десяти, останавливался бы у витрин, делая вид, что разглядывает товар, ехал бы следом в такси или выглядывал из-за угла.
Ощущение, что за ним наблюдают чьи-то равнодушные глаза – пренеприятнейшее ощущение. Любой психиатр, выслушав откровения Дорнье, назвал бы его параноиком и был бы прав, глядя со своей колокольни. У каждого своя колокольня, вот в чем штука. И если уж ты влез на свою, то должен…
«Ах, что я себя-то убеждаю? Никому и ничего я не должен, а научное любопытство невозбранимо, непреследуемо и ненаказуемо».
