Но даже если Мейнард и не работал, он всегда находил какой-нибудь предлог, удерживавший его вдали от дома или – от постели. С тех пор, как жена и сын уехали, забрав с собой большую часть мебели, картин, занавесок и ковров, он редко бывал дома. Когда квартира обставлена, когда ее прибирают, она – пусть даже невыразительный набор квадратов, – но в ней все же можно жить. Теперь же, пустая и неухоженная, она походила на пустую клетку, составленную, как казалось Мейнарду, из картонных коробок от рубашек и вертелов.
В первые два месяца после того, как ушла жена, он неделями не ночевал дома. Он ходил в салоны, знакомился с длинноногими девицами, которые слушали его жалобные повествования о квартире, полной невыносимых воспоминаний. После нескольких порций виски и выдуманных рассказов о своей карьере журналиста, он обычно получал долгожданное приглашение.
Но к настоящему времени возникшее после разлуки с женой стремление переспать со всеми существами женского пола в Манхэттене сходило на нет. Какое-то время его приятно возбуждала мысль о том, что он ведет жизнь повесы. Ему нравилось просыпаться в незнакомых кроватях, с женщинами, имен которых он не помнил и аппетиты которых давали полную волю его фантазиям. Но все приедается, и на смену возбуждению постепенно пришла скука. Если бы он стремился поддерживать отношения с одной или двумя из них, у него еще могло бы возникнуть что-нибудь более или менее постоянное. Но он не чувствовал в себе готовности брать на себя какие-либо обязательства по отношению к кому-то – или, возможно, к чему-то. Так что жизнь его была весьма беспорядочной, в том числе и в отношении секса: он просто сталкивался с другим плывущим по течению судном, какое-то время они плыли рядом, а затем расплывались в разные стороны.
Переходя Мэдисон-авеню в месте ее пересечения с Пятьдесят пятой улицей, он взглянув в сторону центра, увидел, как стрелка часов на здании “Ньюсуик” передвинулась с 10:59 на 11:00. Он вошел в здание издательства “Тудей”, обменялся приветствиями с охранником, заведовавшим лифтами, и поднялся на восемнадцатый этаж. Он вышел из лифта, чуть не налетев на женщину, продававшую закуски с тележки фирмы “Шрафт”, как раз когда она собиралась войти в служебный лифт.
Контора Мейнарда располагалась в одном из бесчисленных маленьких помещений, выходящих на Мэдисон-авеню. Двенадцать квадратных футов, стены окрашены в аквамариновый цвет, – здесь было два стола (один для него, другой для его помощницы), две книжных полки, две пишущие машинки, два телефона и шкаф с папками. Единственное украшение стен составляли обложки журналов “Тудей”, где были напечатаны двенадцать его рассказов, написанных за десять лет работы в журнале.
Все эти десять лет он занимал один и тот же кабинет, но, тем не менее, фамилия его на дверях отсутствовала. Когда он был редактором развлекательной рубрики, табличка на дверях гласила: “Развлечения”. Затем там было написано “Спорт”, потом – в течение недолгого времени – “Наука”, и, наконец, – совсем недолго – “Оформление”. А последние три года надпись на табличке гласила: “Тенденции: информация для размышления”. Когда дверь была закрыта – это случалось, когда Мейнард, например, договаривался по телефону о левой работе, на стороне, – то проходивший мимо наивный человек мог предположить, что внутри трудится новый Маршалл Маклюэн с Мэдисон-авеню, или будущий Том Вулф, или, по крайней мере, динамо-машина, держащая “палец” на пульсе популярной социологии. Это наивный человек вряд ли смог бы представить себе редактора журнального раздела “Тенденции” таким, каким он и был, – долговязым тридцатипятилетним типом, который курил “Лаки Страйк”, читал книги по истории и считал Фрэнка Синатру величайшим песенным стилистом за последние четверть столетия. Он продал коллекцию оружия, которую унаследовал от отца, лишь только потому, что ему пригрозили за нее тюрьмой. Он не имел ни малейшего представления – да это его и не интересовало, – в чем разница между “Манки Хасл” и “Пет Рок”.
Правда, одно социальное явление Мейнарда все же интересовало – это была его помощница. Звали ее Дэна Гейнс. Ей было лет двадцать пять, и, по современным стандартам, она была сногсшибательна: высокие скулы, острый, выдающийся нос, светлая кожа и черные волосы, которые на несколько дюймов не доставали до талии. Она всегда была подчеркнуто чистоплотна. Все в ней – кожа, руки, одежда, волосы, запах – было до невозможности чистым. Она была мягкой, скромной, с тихим голосом, интеллигентной и деловой. Ей также очень нравился Мейнард, но отнюдь не в сексуальном плане – просто она питала к нему сестринскую привязанность и заботилась о нем.
Но все эти качества не имели никакого отношения к его заинтересованности в Дэне. Что его в ней захватывало, так это то, что она – единственная женщина (единственный человек) из всех, кого вообще знал Мейнард, – была признанной, практикующей и проповедующей свою веру (хотя и застенчиво) мазохисткой. Она работала у него всего две недели, когда впервые сообщила ему – спокойно, но искренне, – что она сторонник культа боли, и с тех пор она периодически старалась убедить его, что страдание – это истинный путь к чувственному осознанию и самопознанию. Он ни разу с ней не согласился, но был не в состоянии утолить свое любопытство к отдельным сторонам ее жизни. Свои непристойные мечты он оправдывал тем, что это в некотором роде его работа: он должен исследовать всевозможные особенности американских нравов.
Когда он вошел в контору, Дэна занималась его рассказом, – он написал его для следующего выпуска, – проверяя каждый факт и подчеркивая это место красным карандашом, когда ее удовлетворял источник, откуда этот факт был взят.
– Доброе утро, – сказал он, проходя к своему столу. Она подняла глаза:
– С вами все в порядке?
– Само собой. А почему бы д нет?
– Я просто беспокоюсь, когда вы так запаздываете. Я всегда думаю, что с вами могло что-нибудь случится.
– Не беспокойтесь. Самое скверное, что со мной иногда происходит, это когда мне снится кошмар, и я падаю с кровати. – Она улыбнулась. Мейнард отпил глоток кофе и заметил, что на Дэне было платье с высоким воротником и, поверх воротника, еще и шарф.
– А что под шарфом?
Дэна покраснела.
– Ничего.
– Слушайте, вы уже столько раз убивали меня своими речами, что одним разом больше, одним меньше – это, ей-богу, неважно.
Дэна поколебалась, затек сказала:
– Укусы.
– Вы имеете в виду дружеские покусывания? – Мейнард постарался показаться разочарованным. – Время от времени все так делают.
Приняв вызов, Дэна повернула к нему голову и стянула шарф.
– Укусы.
Мейнард увидел четкие проколы от зубов. Он отшатнулся.
– Господи помилуй! Это, должно быть, чертовски больно.
– Еще бы, – Дэна улыбнулась, натянула шарф обратно и вернулась к работе.
Мейнард взял с полки номера “Дейли Ньюс”, “Уолл-Стрит Джорнэл”, “Кристиэн Сайенс Монитор” и разложил их на столе. “Таймс” он прочитал дома, и теперь просматривал заголовки остальных газет, выискивая возможный материал для использования в разделе “Тенденции”. Редактора всегда легче убедить, что стоит написать о чем-то статью, если об этом уже писали где-то в другом месте, хотя бы даже в скобках. На оригинальные идеи смотрели с подозрением – ситуация, которую Мейнард называл Парадоксом Подтверждения: ему платили 40000 долларов в год за то, чтобы он выискивал оригинальные идеи для раздела “Тенденции”, но (в этом-то и состоял парадокс), если статья и занимала почетное место в их еженедельнике, то об этом, несомненно, уже говорилось по одной из процветающих, с прекрасным штатом сотрудников, радиостанций или писалось в ежедневных газетах.
