я дома выстирал под краном, выгладил. Они стали чистыми, сухими и приятными. Папку долго тер резинкой, а корявые литеры заклеил прямоугольником плотной белой бумаги и заново, тушью, написал название класса и все необходимое вплоть до своей фамилии. Не зря же я был два года в училище (там и преподаватели многому учатся). А вчера я сидел над личными делами, пока на улицах не погас свет, зубрил фамилии, читал характеристики, пытался по почерку и скудным анкетным данным определить лицо и характер ученика. Фамилии запомнил, а вот насчет лиц-характеров была лишь какая-то путаница, сумятица — графолог из меня, видимо, не получился. Разве что по фамилиям. Иногда ведь фамилия точь-в-точь по человеку, как платье по мерке, и разъясняет, и дополняет, и подчеркивает. Какая, к примеру, вот эта Горохова, медсестра, или Чуркина, повариха, или тот же нигде не работающий Нечесов? Уж он-то, наверное, что-нибудь этакое, запущенно-дикое, бурьянное…
У дверей с табличкой «10-й «Г» стояла очень плотная, большая (нет, не толстая, именно плотная) девушка-женщина из тех, которые уже родятся, видимо, с женской осанкой и с несколько квадратной во всех измерениях фигурой. У девушки были красивые черные брови, небольшой нос, чисто розовые губы, озадаченно круглые и выпуклые, точно она решала, в класс я иду или мимо, и это же вопросительное недоверие стыло в ее ярко-серых сердито блестящих глазах, глядевших с необыкновенной и невзрослой серьезностью. Недоверчивые и чем-то надолго обиженные глаза. Поняв, что я иду сюда, она еще раз сурово глянула, повернулась ко мне широкой женской спиной и ушла в класс. Следом зашел я.
Как писали в девятнадцатом веке, странное зрелище являл этот класс. Был невелик. Густо забит партами, с невытертой замеленной доской. Выделялась жирно написанная формула: 10х=(у2+х10—3)х—1.
Формула показалась мне пророческой и насмешливой, особенно когда я посмотрел на противоположную стену с криво висящим портретом Грибоедова. Прославленный драматург, скорбно глядя в сторону сквозь очки, как бы говорил: «Эх, вы-и… Да-а-а…»
За партами редко, по одному, по два, как островки архипелага в океане, сидели мальчишки и девчонки самого школьного вида и возраста. Только у левой стены за партой как-то несолидно и несерьезно выделялся мужчина лет сорока пяти с желтым усталым лицом, сквозящей лысиной и безразлично закрывающимися сонными глазами.
Сперва на меня словно бы никто не обращал внимания, и минуты две все занимались своим делом: девочки болтали, парни хихикали, кто-то изучающе смотрел. Я молчал, но вот до сидящих все же дошло наконец, что человек с журналом, видимо, учитель и надо встать. Кое-кто остался сидеть, но большая часть поднялась недружно и вразброд. Взглядом пришлось поднять остальных.
— Здравствуйте. Садитесь… Я ваш новый классный руководитель.
— О-о-о…
— Здорово! (Потихоньку.)
— Гауляйтер! (Потихоньку.)
Но слух-то у меня даже излишне хороший.
— Не гауляйтер, а если уж так — классенляйтер. Ферштейн зи?
— Я-а! — отозвался с предпоследней парты парнишка, вертлявый и быстрый, с огромнейшими бледно-голубыми глазами, которые, однако, никак не назовешь глазами мечтателя.
Рядом за партой, беспечно и презрительно развалясь, всем видом демонстрируя полнейшее ко мне пренебрежение, — некто с блестящей крашеной челкой, сальными патлами и прицельным прилипающим взглядом. Вот, говорят, образ надо в развитии давать. А тут образ был налицо, развивать, кажется, нечего.
«Не эти ли двое допрашивали вчера на лестнице? Вроде бы… Орлов с Нечесовым? Который из них Орлов? Этот непоседа или крашеный?»
— Так вот… Буду вести у вас историю, а когда перейдем в одиннадцатый, и обществоведение…
— Мы думали — немецкий…
— Я так и понял. Кто староста?
Заоборачивались друг на друга.
— А его — нету, — скороговоркой тот же парнишка-непоседа.
— Не выбирали… — голос из угла.
— Човрешь! Конюхова выбирали. Не стал ходить…
— А кто был в прошлом году?
— Ха! Здесьпрошлогодних… Валька с Лидкой да мы…
— Когда отвечаешь учителю, полагается встать. (Ну вот, зачем с ходу читаю мораль? Тысячи раз он ее слышал и все знает. А как же быть? С чего начинается дисциплина? «С чего начинается ро-ди-на», — возник в голове напев.)
— Човсегда вставать? — удивился голубоглазый.
— Да. Представь, что ты солдат, а я офицер…
— Хе… Я ведьнесолдат…
— Зато я — офицер… Как твоя фамилия?
— Азачемвам?
— Вот тебе нá. Да ты что это, друг?! Учишься в моем классе…
— Ну, Нечесов…
— Нунечесов?
Девочки хихикнули.
— Нечесов… — парнишка встал, сосед неторопливо потянул его за брючный ремень, приглашая сесть.
— А твоего соседа?
— Орлов
— Я у него спрашиваю, а ты садись. Как фамилия?
— Сказали же… — Коричнево-черный приземистый Орлов глядел с откровенно угрожающим презрением.
Родятся, что ли, такие парни, словно бы готовые хулиганы, и все у них с пеленок — хулиганское: голос, взгляд, повадки. Задумываюсь над этим. Почему подчас лицо, скажем, шофера так подходит к кабине грузовика, а иной словно бы приложение к скрипке? Итак, пожалуй, пока хватит профессий. Профессия определяет человека или человек рождается для своей профессии, ищет и находит ее, хоть и часто ошибается, и природа, наверное, ошибается тоже… Однако что такое хулиган? Способность отравлять жизнь? Гены какие-нибудь? Недостаток воспитания?
— Что ж, Орлов, фамилия у тебя хорошая. Встань, пожалуйста, и объясни, где ты работаешь…
О, сцена, достойная Академического Художественного театра! Медленно-медленно, нехотя-нехотя, так нехотя, чтобы всем было видно (только так и должен был вставать), Орлов поднялся, покосился на одну стену, поглядел на потолок, на другую стену…
— Значит, не работаешь?
— ...
— И не собираешься?
Опять оглядывание потолка и стен.
— Что же?
— …Собираюсь.
— Когда?
— Не знаю.
— Садись.
Итак, первую пару выяснил. Кое-что сошлось в предварительных представлениях. Да-с, личности… А кто же эти: «Валька с Лидкой?»
Вспомнил: «Горохова Лидия. Медсестра. Год рождения 1956. Русская. Больница номер 21». Здесь ли?
— Горохова? — спросил, обводя класс взглядом.
— Я…
Смущаясь, алея тонкой кожей округлого, несколько даже широкого лица, поднялась девушка с передней парты. Стояла, опустив большие ресницы, красивая, здоровая, розовая — про таких вот и говорят «как маков цвет». И словно бы сам я застеснялся этой чудной свежей красоты, которую странным образом не заметил, войдя в класс. Давно-давно не встречал я такой девушки в русском былинном стиле, а это в самом деле была та редкая теперь красота крестьянки, но крестьянки особенной, благородной, как царевна, на диво пошел бы ей парчовый сарафан, кокошник с жемчугами — вообще все древнее, русское…
Озадаченно молчал, отмечая что-то в журнале, а пушкинские строки так и вспоминались: «Белолица, черноброва, нраву кроткого такого…» Хоть и не было у этой Гороховой черных бровей, а были лишь темнее светло-русых, с льняным блеском волос.
— Садитесь! — строго сказал я и
