проверяют, я жизнью отвечаю за результат. Вот нет пока твоего согласия на съедание. И ты имеешь право дать согласие – тогда я шею тебе прокушу, и ты очень быстро умрёшь. Или продолжай себе лепетать, и я начну с мизинцев на ногах, и сделаю всё так медленно, как смогу. Многие при этом всём как будто засыпают, теряют сознание – это от боли, так уж мир устроен, так вот, заснуть тебе я не дам. С тобой всё решено, но как именно нам сейчас быть – решать тебе. Я сейчас досчитаю до ста, проведу демонстрацию, предложу варианты решения. Считаю я тоже быстро, с детства, как со стометровкой.
Тома только в ужасе замотала головой. Гоблин закрыл глаза, шумно сглотнул, а после будто срыгнул сумасшедшую лавину слов, в хвосте которой она услышала:
– Сто.
Насчёт стометровки он тоже не врал. Не открывая глаз, он сорвался со стула и всем телом впечатал Тому в стену. Холодные мокрые губы прижались к её левому плечу, а зубы – острые, ненормально острые, впились до кости. Гоблин сомкнул челюсти, и кусок того, что только что было Томой, вместе с лоскутом блузки исчез у него во рту. После было правое плечо. И наоборот, снова, и снова, и снова, а после была только боль – бесконечным колодцем зазубренных, клыкастых стен, по которому, кувыркаясь, теряя кожу, плоть, сознание и душу, со скоростью света неслась Тома. Гоблин не давал вырваться, не давал упасть, и не позволял уйти в забытье, как и обещал. Тома кричала как никогда ещё в жизни, крик отражался от стен, укрытых зеленоватой сетью, и обрушивался на неё, вместе с раздирающей болью и радостным урчанием того, кто поедал её сырую, живую, на её же кухне.
– Или ещё один вариант. – продолжил гоблин, вытирая рот клетчатым кухонным полотенцем.
Тома обнаружила себя стоящей там же, у стены. Трясущимися пальцами она провела по плечам: невредимые. Боль ещё ощущалась, но едва заметная, как будто ленивые мыши покусывали её редкими тупыми зубами. Её мучитель сидел на стуле, словно и не поднимался вовсе. Гоблин смотрел прямо на неё, в некогда мёртвых глазах плясали весёлые искорки. Тома же смотрела на него: химеру из серийного убийцы, гиены, серой крысы, рептилии и судебного пристава. Тома ненавидела его, и ненавидела даже больше, чем боялась. Гоблин же явно был доволен собой, как будто он уже отработал половину смены и вернулся с обеденного перерыва, ещё чуть-чуть, и он заурчал бы как сытый кот.
– У тебя с рождения очень плохо с воображением, Тамара. Фантазии – да, но мыслить наперёд ты попросту неспособна, упускаешь главное. Я не упускаю. Участок новый, я здесь работаю на совесть, без порицаний. Весь район, от Воронежской до Кирова, с этого года – и до тысяча восемьсот сорок второго. Огромный участок: все дома по нечётной стороне – мои. И я посмотрел немного на тебя маленькую – так ты уже тогда была такой: не совсем тупенькая, но без капли воображения, это не исправить. Это сейчас я тебе серьезно помог, мы помыслили наперёд вместе.
– Не надо так мне помогать. – сказала Тома. Внутри почти не осталось ни страха, ни изумления, всё это вытесняли ненависть и отвращение к тому, кто был перед ней, кто пришёл сюда мучить и убивать, тот, в ком не было жалости. Это он должен был умереть. Он, а не Тома.
– Ты опять не понимаешь. Только попробовав, ты сможешь выбирать. – гоблин покачал головой. – Я пришёл сюда, на край своего участка, и я должен убить «Т. Снегирёву». Участок, фамилия, инициал, человек, желание – всё есть. И ещё есть шанс не умирать сегодня.
– Какой?
– Можешь надеть рубиновые туфельки и стукнуть каблучками, – устало сказал гоблин. – а можно съесть твою мать. Она, представь, тоже «Т. Снегирёва». Соседку – нет, хотя и она твоей маме не нравится, но она не Т. Снегирёва. Кстати, мама же решила родить тебя, даже когда ушёл твой отец, сама так решила. Ты знала? Не знала. По льготной категории это уже не проходит, при всём уважении к твоей маме, к её заслугам, если бы не её настойчивость. Лист за листом. То ты не убрала в комнате. То заболела. То ты из формы выросла. То у вас КВН. То тебя вдруг тошнит, когда шеф её одну попросил задержаться. Я за час изучил твоё дело, собрался и пришёл… У тебя и выбора толком не было. Выпей воды. Вот стакан стоит, выпей воды, отдышись немного.
Гоблин указал на высокий стакан, расписанный белыми ирисами и розовыми сердечками. Тома подошла к раковине, и налила полный стакан воды из пластикового кувшина. Вода была тёплой, немного солёной, но от неё действительно стало лучше, только фантомная боль ещё давала о себе знать злыми колючими искрами. Вода в стакане закончилась, и с последними её каплями, как смертельные бактерии, голову наполнили самые разные мысли. Если бы всё было так просто и однозначно, Гоблин столько бы не говорил. Тома как будто искала ту самую кошку в тёмной комнате, лишь с той разницей, что кошка была, и Тома всё металась в темноте, спотыкаясь о мысли, пусть среди них ещё не попалось той самой, которая смогла бы её спасти.
– Между матерью и ребёнком особая связь. В обе стороны. Заполни заявление, в неустной форме. Только не в письменной, с твоим-то почерком. Но только заполняй искренне, всем сердцем. Я надиктую всё, что уже заполнено. Как только твоя мама вернётся, я сделаю то же самое, что собирался. Тело, конечно, останется – его пусть ваши убирают. С тобой бы я разобрался: мякоть, кости, волосы. Детская кровь – вообще лёгкая, как воздух. Взрослые – они ядовитые и тяжёлые. Так устроен мир. Снаружи и внутри я оставлю всё гладкое, но вот там, с изнанки, где она носит свою суть, я съем всё без остатка.
– Ну а я потом что? – уточнила Тома, минуту проглядев на опустевший стакан, не вникая в подробности питания гоблинов. Этот стакан – в ирисах и сердечках она дарила маме. И это было первой вещью из её рук, которая маме понравилась, пусть и на какие-то секунды. Первая её улыбка за много лет, в которую Тома по-настоящему поверила.
Вместо ответа гоблин изобразил такую улыбку, что Тому едва не вырвало.
– Вот теперь у тебя заработало воображение. Во-первых, квартира. Дом у вас не очень, но район хороший, почти центр, коммуналка невысокая… Ну, в общем, и всё.
