вот он упал на уроке с турника, и потом уже не вставал. На похоронах Тома точно не была, и, по-моему, никто из класса не пошёл. После была Лена, это еще через два года, но вот Лена просто пропала. Зимним утром она отправилась в школу, как раз после каникул, но не дошла, а потом встречалась всем только на чёрно-белых фотографиях по району, и на цветной фотографии в фойе школы, но больше – уже нигде. Вроде бы её мама с ума потом сошла, и её в больницу положили, а папа уехал в другой город, а может, тоже с ума сошёл.
Все варианты: и с табуретками на кухне, и с турником, и с фотографиями, и даже с чем-то неведомым «сердечным», Тома примеряла на себя, сама не смогла бы объяснить – зачем и отчего так. Может, чтобы понять и не бояться. В мыслях она не раз и не два, и не три лежала на полу квартиры, ухватившись за сердце, и на табуретках с длинной салфеткой на лбу, руки крест-накрест, а после – под турником, с закатившимися глазами, бледная-бледная. Но чаще всего – на фотографиях. На чёрно-белых – настороженная, и как будто единственная, кто знает, что с ней случится, а на цветной – как будто никогда и ничего дурного с ней случиться не может, только лучшее впереди, только розовые, как сахарная вата, горизонты. Тут и ещё год прошёл.
– …целиком. Ты меня не слушала?
Тома икнула, кивнула, но потом покачала головой. Ей приходилось слушать столько, что не слушать она научилась очень давно. Поэтому учёба давалась тяжело, а выслушивать приходилось всё больше.
– Слушала-слушала, и перестала? – удивился гоблин.
Тома снова кивнула, но глаз так и не подняла. Гоблин продолжил, как будто ответ только что прозвучал совершенно нормальный, ожидаемый. Голос был спокойным, но Тома хорошо знала, что прячут за таким спокойствием – таким, что лучше бы прямо в ухо орали, чем так.
– И на каком месте ты ещё слушала, до каких слов? – спросил гоблин, качнувшись на стуле. Стул затрещал, будто веса в сидевшем было килограмм в триста. Тома ничего не ответила, потому что не хотела врать. Врать – плохо, но гораздо хуже врать неубедительно.
– До каких слов, лошадь глухая, ты слушала? – продолжил он так же спокойно, даже ещё спокойнее. – Я и встать могу.
– Не до каких, не до каких. Я не… – Тома изо всех сил хотела придумать любое опрятное оправдание, но только не понимала, чего от неё ждут, какой ответ будет правильным, да и есть ли вообще такой ответ.
– Что «я не»? – оборвал он.
– Я не слушала, я задумалась, простите. – прошептала Тома. Гоблин опустил руки на колени, и наклонился чуть вперёд, глядя девочке прямо в глаза. Взгляд его был как у змеи – огромной мёртвой змеи.
– Первое я уже озвучил: Тома, я тебя съём. Второе: я тебя съем по заявлению твоей мамы.
– Как? – Тому как огнём обожгло, она почти видела это оранжевое пламя, представляла, как горят сейчас её щёки, уши – ещё не огненными преисподними языками, но уже около того. – По какому заявлению?
– В неустной форме. Стой ровно! – заорал вдруг гоблин, ощерясь. Зубы у него росли в несколько рядов, длинные, как карандаши. Его и без того омерзительное лицо исказилось ещё сильнее, словно распухло, на дрожащий подбородок потекла густая слюна. – У доски тоже так стоишь, а?!!
Тома прижалась к стене, вытянувшись в струнку – руки по швам, лучше, чем на «основах безопасности жизнедеятельности». Теперь она смотрела на гоблина во все глаза, не отрываясь, как бы страшно это ни было. Только бы он не вставал, только бы не подходил, что угодно, что угодно.
Гоблин какое-то время молчал, только шумно дышал, глядя в никуда. На Тому он не обращал внимания, будто пришёл совсем не к ней, а просто кого-то ждёт – свой рассудок, например. От покрытого испариной голого тела тянуло густой смесью жжёной бумаги, кирзовых сапог, и чего-то вроде корня солодки. Прошло несколько долгих-долгих секунд. Шумно всосав повисшую на губах слюну, гоблин продолжил, и явно не с того места, которым успел закончить до того.
– Если есть потребность, детей можно убивать до рождения. Ты слышала, что есть такой закон? – он уточнил у Томы.
– Конечно. – обречённо подтвердила она.
– Хороший закон. – подтвердил гоблин. – Правильный, своего рода социальная помощь. Но это ваш закон, кособокий, как и все вы. Попробуй убить своего ребёнка, когда он уже снаружи. Трудно. Повзрослев, ты сама бы это поняла. Родителям приходится убивать детей тайно, сочинять похищения, исчезновения на даче, на прогулке в лесу, на речке там какой-то. А от детей бывает столько проблем. Да ты и сама знаешь, сколько их от тебя. Вот хлеб не купила опять, не разобрала рюкзак…
Гоблин с осуждением посмотрел на неё, насколько позволяли мёртвые змеиные глаза, приосанился, захрустев стулом, и гордо продолжил:
– На обратной стороне любых законов мы пишем свои. Важно не то, что говорит человек, важно, чего он хочет на самом деле. Всё, чего он на самом деле хочет, чего стыдится – всё оно выпирает с изнанки, стоит только присмотреться. Твоя мама когда-то присмотрелась, и разглядела нас, но потом забыла. А мы не забыли. И каждый раз, заполняя свои ненавистные бумажки, рисуя каракули, пока отвечает на звонки, она думала про мир без тебя – уже без тебя, про новую жизнь, а без твоей смерти её не будет. Она так думала, хотя очень, очень стыдилась. Ну, прямо как ты – когда очень стыдишься, но всё-таки не делаешь уроки, или не убираешь комнату. Вот и она стыдилась, но просила. А это уже заявление в неустной форме! – с нажимом продолжил гоблин. – Она просила. И давила, давила на свою шариковую ручку, царапала листок за листом. Тринадцать недель, тринадцать листов – вот все условия и соблюдены, до запятых. А не бывает листа без обратной стороны. Мир так устроен. И поступков без последствий не бывает.
– Но даже если просила. – подумала Тома вслух, облизнула высохшие губы, и продолжила. – Если даже хотела. Я тоже много чего хочу, все хотят…
– Мать – это святое. – отчеканил гоблин. – У ребёнка и матери – особая связь, её ни с чем не сравнить. И желание матери запихнёт ребёнка на дно моря. Или ещё глубже. И желание есть. И район – мой, поэтому я здесь. Я же не со зла, я просто хорошо делаю своё дело, у нас до запятых всё
