ей жертву.
Меня опять вернул обратно Дима:
— Дядь Леш, ты как тут ловишь, покажи.
— Идем, — потянул я его к воде. — Смотри, — стал показывать я, как лучше выбрать место, где лучше забросить, как вести, как подсекать, когда начнет клевать. Он слушал внимательно. С любопытством.
— Ну, давай, пробуй, — подтолкнул я его к краю. Он забросил удочку, пошел за течением, я занялся своими снастями.
Неожиданно Дима завопил в диком восторге:
— Клюнуло, клюнуло! — чуть ли не срываясь на бег.
— Не натягивай её, не натягивай! Попусти чуть! — крикнул я ему и быстро вытащил из сумки подхватку. Рыба, видно, Диме на крючок попалась массивная, он еле удерживал её, то и дело балансируя.
— Не подходи к краю, слышишь, к краю не подходи! — снова крикнул я и поспешил к нему на помощь, видя, как он всё ближе и ближе подходит к обрывистому берегу. Когда я подбежал к нему, он уже почти завис над ним. Я одной рукой схватил его удилище, а другой попытался обхватить его, но Дима внезапно увернулся и с какой-то странной злостью отпихнул меня от себя. От неожиданности я забалансировал, потерял равновесие и свалился с каменистого берега. Каким-то чудом я успел схватиться за выступ и на мгновение удержаться в таком положении. Не понимая действий Димы, я в немом вопросе посмотрел вверх, в его глаза, и он вдруг произнес такое, что я даже речи лишился.
Он сказал:
— Теперь ты вспомнил меня, Леша? — сказал и с вызовом посмотрел на меня. И вопреки всякому здравому смыслу, я узнал в этом охрипшем голосе голос погибшего много лет назад Федора, а в ненавидящем взгляде — его циничный и холодный взгляд. Я в это поверить не мог! Но Дима приблизился к краю и со всего размаху резко хлестнул удилищем меня по руке, с помощью которой я еще кое-как пытался удержаться. Острая боль заставила разжать пальцы, и течение мгновенно подхватило меня, завертело, потянуло за собой. Я еще пытался, как мог, бороться с ним, но от жуткого холода члены мои быстро онемели, и я почувствовал, что больше сопротивляться стихии нет сил.
Последнее, что я увидел, когда пучина на секунду выплеснула меня наружу, — расплывчатый силуэт Димы-Федора, одиноко застывший на фоне блекло-голубого неба. И хотя на таком расстоянии я не мог видеть выражения его лица, я был уверен, что оно горело неприкрытым торжеством.
СЛУЧАЙНЫЙ ПРОХОЖИЙ
Домой с работы она возвращалась уже затемно. Хрупкое, неприметное создание. За окном троллейбуса не видно ни зги. И все же, несмотря на то, что женщины их цеха каждый раз возмущались, ей было удобнее выходить на смену к шести утра, чем оставаться после пяти вечера еще на пару часов. В семь заканчивали, почти битый час она добиралась домой, по своей улице шла почти одна: редко кто в такое время теперь слонялся здесь — глухой октябрь, жуткий для этой поры холод, а дома приятное, убаюкивающее тепло, сладкий лепет непоседливой восьмилетней дочурки, бабушкина забота…
Она всматривалась в чернеющие силуэты за окном троллейбуса, иногда заслоняемые желто-дымчатым отражением салона, и думала о том, как тяжело бы ей, наверное, пришлось, если бы в такую трудную минуту рядом с ними не оказалось ее матери.
И правильно она сделала, что перевезла ее к себе. Теперь вот и задержаться на работе может, и подкалымить, когда есть возможность; а так попробуй проживи-ка одна на такую скудную зарплату при таких непомерных ценах.
Думала она и о том, что правильно поступила, приняв решение развестись и уехать из до чертиков надоедливого ей, чужого по сути, маленького городка, в который ее по воле случая забросила судьба и где она обрела, казалось, свое счастье.
Но так только казалось тогда. Сейчас она понимает (и никто не переубедит её теперь в обратном), что маленькие, с виду тихие и безмятежные провинциальные местечки подобны клоаке адовой, потому как ни освобождения духа, ни свободы поступков, ни уединения от посторонних глаз никогда не давали и не дадут. Большие деревни, в которых, если на одном конце аукнется, на другом откликнется. Вязкое болото, из которого ни вырваться невозможно, ни вздохнуть вольно.
Так и ее семейную жизнь это болото съело. Она еще как могла пыталась с ним бороться, но то ли устала за десять лет до невозможности, то ли чужая, нездешняя была и не смогла понять местных обычаев, принять их и прижиться, сдалась и бросила всё, сбежала на радость клеветников и завистников, оставив совершенно спившегося мужа гнить со своими собутыльниками и потаскухами в осточертелом ей до рвоты, неуютном и, надо признаться, никогда не нравившемся ей его доме.
Но вот и ее остановка. Она сошла по ступеням на влажный асфальт, и полы ее худенького демисезонного пальто сразу же встрепенул ветер. Какой же он был стылый и промозглый, какой безжалостный! Она съежилась и подняла небольшой воротник. Скорей бы домой, в тепло, в уют.
Перейдя на другую сторону, она пошла мимо длинной, уже светящейся большинством глазниц окон пятиэтажки. Хоть от нее на тротуар падал какой-то свет, а то она и не знает даже, как бы добралась к себе: ни на одном из столбов вдоль дороги не горели фонари. Разве так можно? Куда только власти смотрят? Итак вокруг глухая темень, а ступи на шаг в сторону — вообще черная дыра.
Жестокий сырой ветер вырывал из ее рук сумочку, норовил поднырнуть под пальто. Она запахивалась сильнее и старалась идти как можно быстрее. К тому же, если признаться честно, ей было немного страшно, хотя она и не была из робких. Но прежде всего она была женщиной. И как всякая женщина, относилась с опаской ко всякой темноте.
Она шла пригнувшись, почти не поднимая головы. Ветер был встречным и сильным. Но успокаивало то, что идти ей оставалось минут десять-пятнадцать, а там хоть снег мети — она уже будет дома.
Она снова подумала о своей теплой уютной квартире, о маленькой дочурке, листающей сейчас, наверное, крохотные книжки с яркими красочными картинками, которые она купила ей на днях; подумала о том, что бабушка, скорей всего, давно сготовила ужин и
