class="p1">Холопили славян, и чудь, и людь.
И резали опричники боярство,
самодержавью расчищая путь.
А Русь росла и вдоль и вширь все боле,
народ терпел нужду и батоги,
и твёрдо верил, что по Божьей воле
И Грозный царь, и злобные враги.
Что праведных не уведут татары,
а праведники кротки и тихи.
Что рабство и пожары — Божья кара
за дерзость, слабость веры и грехи.
Гремели ружья, пушки. Степь дымилась.
И на царя молилась вся страна.
Но ждали Русь не благодать и милость,
а Смутные глухие времена.
Галантный век
(1715–1770 г.)
Галантный век — дразнящий и опасный,
Держащий мир монархов дланью властной,
И бьющий в стену предрассудков лбом…
И были кардиналы в чем-то красном,
А мушкетеры — в чем-то голубом.
Там шпаги звон, фата-моргана чести,
опасный, как алмазов крошки в тесте
феодализма пряничный конец.
Там жили вместе "Преданный без лести",
и предавший без всякой чести льстец.
Блистали двор, вельможи, королева
над безымянной массою людской.
Полз дух гнилой из каменного чрева.
А в черни созревали гроздья гнева,
чтоб хлынуть в мир кровавою рекой
Последние костры еще горели,
иезуиты сеть свою плели,
но старые ветшали цитадели.
Буржуазия вышла из купели,
и банки щедро множили ноли.
Читать об этом грустно отчего-то.
Галантный век последним был оплотом
иллюзий, украшавших жизнь пестро́.
Рыдали менуэты и гавоты.
И подгоняли доски эшафота
Вольтер, Руссо, де Сад, Буше, Перро.
Капричос
(1795–1799 г.)
Сон разума рождает чудовищ
Франсиско Гойя
Гнили у причалов каравеллы,
и имперский гонор был забыт.
Гордая Испания старела,
позолотой прикрывая стыд.
Промотав богатое наследство,
и скупив запасы всех аптек,
старая карга, не без кокетства,
ожидала в гости новый век.
Тараканы бегали в покоях,
пахли пылью бархат, шелк, виссон.
Разум спал. И лишь Франсиско Гойя
видел чудищ через этот сон.
И, зажав резец привычно в руку,
наплевав на стразы миражей,
обличал двуличье, лень и скуку
лицемерных и тупых ханжей.
Бесполезных, глупых, беззаботных
Гибнущих из-за пустых страстей…
Он судил их, чудищ и животных,
скрытых под личинами людей.
Он еще наивно верил в разум,
что способен исцелить калек…
Так "Капричос" стали парафразом,
эпитафией на сдохший век.
Век галантный полз гниющим трупом.
Символом грядущих страшных бед
Сталь и пар по желобам и трубам
мощною волной лились вослед.
Забывалась ночь средневековья.
Призраки рассеялись к утру.
Третье молчаливое сословье
обретало голос не к добру.
Рвался Ад из алых домн утробищ,
пароходы выли в унисон…
Ум неспящий создавал чудовищ
в сотни раз страшней, чем всякий сон.
Век железа и пара
(XIX век)
Буржуазные мелодии
В век, когда понятия "слово" и "честь"
не утратили вес,
шлялся по Земле, а зачем — бог весть,
беспокойный бес.
Сеял лебеду меж колосьев ржи,
соблазнял правителей призраком славы,
обещая новые рубежи,
Честь средь королей.
Ветром рвал и путал снасти ветрил,
ссорил и дурил мировые державы.
Может сам не ведал он, что творил,
по натуре своей.
А царил над миром газетный лист
задавая тон.
И писал статьи скромный журналист
Пьер-Жозéф Прудо́н.
Он ниспровергал королей и закон,
и тряслись фундаменты и колонны
От горячих выдохов в унисон
паровых машин.
Пароходы вспенили воды рек,
встали горы угольных терриконов,
и ручьями тек посеревший снег
с Альпийских вершин.
Может в шестеренках часов мировых
накопилась грязь,
многим горечь слов чудаков двоих
по душе пришлась.
Комкались под жаром юных тел простынѝ,
души вверх взлетали от полночный поллюций,
жертвенный огонь в душах бунтарей
жег до сладких мук.
Абсолютной власти последние дни
корчились в предчувствиях революций
и балансы банков росли быстрей
чем китайский бамбук.
Возгорался мир как соломы снопы.
видно неспароста.
У основы веры подгнили столпы,
вскрылась нагота.
Век двадцатый призраком крался из тьмы.
Распахнулось небо для дерзких полетов.
Звали звезды к счастью: "Приди и возьми
хоть простак, хоть мудрец!"
А на смену ужасам оспы-чумы
приходили газы и пулеметы.
Люди оставались все так же людьми.
Хохотал Творец.
Но все так же с тяжких осенних туч
Тек прозрачный сок,
А с барханов тёк, легок и сыпуч,
на ветру песок.
Как все десять тысяч растаявших лет
пас пастух овец и костры согревали,
и рождались дети в полуночный час,
и был сладок мёд.
Обещал всем людям надежду рассвет,
что конец сегодня наступит едва ли.
Новый Искупитель придет не сейчас.
Мир еще поживёт.
Королевский опыт
(1625–1918 г)
Жил король английский Карл Первый,
добрый семьянин, и франкофил.
Католичкой и французской стервой
карлову жену народ честил.
И хоть Карла признавали милым,
(чистых был кровей интеллигент)
но башку бедняге отрубили:
очень подходящий был момент.
Были то ли смуты, то ли войны,
ошибиться в том немудрено
Хоронили короля достойно.
И забыли б мы об этом, но…
Жил Луи под номером шестнадцать.
Тихий, добрый и не сибарит.
Мог такой замок с ключом забацать,-
хрен хороший слесарь повторит.
А в душе Луи сама невинность,
хоть целуй, а хоть пиши романс.
На беду, он исполнял повинность
короля игривой la belle France.
(la belle France — Прекрасная Франция)
Он любил жену, — Антуанетту.
Австриячку, что совсем беда.
Не любил народ ее за это
Ведь народ несправедлив всегда.
Собирались кучки всякой швали,
пошепталсь тихо в темноте,
и французы вдруг забунтовали:
Дайте libertе — еgalitе!
(libertе, еgalitе свобода, равенство)
И Луи, как Карлу простофиле,
И Антуанетте заодно,
Тоже головенки отрубили.
А народ за то ругать грешно.
Но…
Жил-был Николай Второй Романов.
Тоже был тетеря из тетерь.
И не бабник, а из женоманов
(что опасно, знаем мы теперь)
Александра, женка Николая,
немка-англичанка с юных лет,
и любима (вот судьбина злая!)
мужем. А народом вовсе нет.
Николай наш, душка и милашка
был романтик, добрый хлебосол.
В общем, к Карлу и Луи в компашку
очень точно третьим бы вошел.
Тут война, мятеж и невезуха,
интервенты проявляют прыть.
А в стране и голод и разруха.
Не до гуманизму, стало быть.
Как обычно, только
