отмечает
Бойд, – ключевая гипотеза в исследовании Набоковым возможности планиро-вания человеческой жизни извне. Естественно, Набоков никогда не отрицал
этической ответственности ни в поведении человека, ни в творчестве художника. Но он полагал, что, если “архитекторы судьбы” существуют, то их обязанности по отношению к компонуемым ими человеческим судьбам аналогичны обязанностям писателя по отношению к создаваемым им персонажам (т.е.
никаких таких обязанностей нет и быть не может)».3
Как же человек, будучи заключённым в «тюрьму настоящего» (понятие, заимствованное Набоковым у французского философа А. Бергсона), может
постичь замыслы своих всеведущих создателей? Ответ – только с помощью
«ретроспективной проницательности и напряжения творческой воли», отмечая
в своём прошлом повторяющиеся, как на рисунке ковра, элементы тематических узоров.4 Они и есть показатели работы судьбы. Представленная картина в
4 Там же.
1 Письмо от 8 ноября 1923 года // Письма к Вере. М., 2017. С. 57.
2 Набоков В. Убедительное доказательство // ИЛ. 1999. № 12. Там же. С. 4–8.
3 Бойд Б. «Ада» Набокова: место сознания. СПб., 2011. С. 138–139.
4 Набоков В. Убедительное доказательство… Там же.
10
целом выглядит как будто бы последовательной, во всяком случае, с распреде-лёнными уже ролями поту- и посюстороннего – первое, очевидно, приоритет-но: «Набоков имеет в виду узоры человеческой жизни, которые … являют в
его глазах одно из главных свидетельств существования потусторонности».5
Тем не менее, нельзя не заметить напряжённости, диссонансов, соперниче-ства и даже явных конфликтов между носителями поту- и посюсторонних начал.
Это отнюдь не однозначное соподчинение – порой ситуация выглядит, скорее, как
вынужденное и даже выстраданное сотрудничество, подчас подпираемое рву-щимся оспорить субординацию протестным потенциалом ведомой, человеческой
стороны. Похоже, что стоит свериться ещё раз с исходным определением Набокова, согласно которому у каждого человека есть «свой определённый неповторимый узор жизни, в котором печали и страсти конкретного человека подчиняются
законам его индивидуальности» 1 (курсив мой – Э.Г.). Ниже, на той же странице, Бойд нашёл уместным упомянуть, что «Набоков придумывает характеры, наде-лённые удивительной внутренней свободой и в то же время одержимые навязчи-вой идеей».
А где же здесь «неведомые нам игроки», монопольные устроители судеб?
В окрестностях, во всяком случае приведённой цитаты, их не видно. Как же
так, самоволкой, без высшей инстанции обошлось? Бунт на корабле? Похоже
на то, и это ещё не предел. Здесь, при желании, можно хотя бы предположить, что законы индивидуальности само собой, по умолчанию, предусмотрены ко-мандой иномирных архитекторов, и конкретный человек получает их готовыми, с инструкцией – соблюдать. Но ведь и напрямую входил Набоков в клинч с
идеей божественного присутствия:
…остаюсь я безбожником с вольной душой
в этом мире, кишащем богами.2
Богоборческими сквозняками продувает вселенную Набокова. Скрепил он
себя признанием превосходящих человеческие возможности сил, но даётся оно
ему трудно – доза смирения отпущена ему явно недостаточная. Зато всего
остального – в избытке: индивидуализма, независимости, уверенности в себе и
неустанного стремления искать (или самому наводить) в любой «чаще» свой
композиционный порядок. В специально посвящённой этому вопросу статье С.
Блэкуэлл отмечает, что в работе с издателями «больше всего его волновали не
деньги, а именно контроль (в тексте выделено курсивом – Э.Г.). Стремление
держать под контролем собственный образ, тексты, личную жизнь, научную
5 Александров В. Набоков и потусторонность. СПб., 1999. С. 42.
1 Цит. по: ББ-РГ. С. 361.
2 «Слава» // Набоков В. Стихи. СПб., 2018. С. 280.
11
репутацию – вот что поражает нас, когда мы рассматриваем методы, к которым
он прибегал, участвуя в выпуске и продаже своих книг».3
Оптимальный же контроль достигался над персонажами собственных
произведений, которым Набоков переадресовал своё подданство высшей потусторонней инстанции, сам вознесясь на её место под титулом «антропоморфного божества». Даже самые дорогие и близкие по духу герои Набокова определяются им как «рабы на галерах».1
«Мы видим, как автор, Набоков, узурпирует роль всеведущего Провидения», – отмечает Бойд.2 Впрочем, к любимчикам узурпатор настроен вполне
либерально, позволяя обращаться к себе в вольных переложениях адреса, иногда на грани почти интимной фривольности: «Хочется благодарить, а благодарить некого», – посылает ему привет Фёдор в «Даре», с радостью принимая
дарованную ему жизнь «от Неизвестного»; или – оттенка допустимой небреж-ности, предполагающей сочувственное понимание покровительствующей стороны, заявление Шейда в «Бледном огне»: «Не важно было, кто они», что, как
отметил Бойд, вторит самому Набокову в его воспоминаниях: «to whom it may concern».3 Или, наконец, в нормативный, универсально известный адрес под-ставляется другая буква, и не кем-нибудь, а философом-психологом Ван Вином в «Аде»: вместо Бог – Лог (Ложе мой, Ложе милостивый), что, по мнению
В. Десятова, «…не столько смысловые альтернативы, сколько синонимы (Бог
как Логос – Слово).4 Это не совсем так. Вернее, зная отношение Набокова к
тому, что он называл «христианизмом», да и в целом – принципиальное его
неприятие всех нормативных религий, совсем не так. Иначе, с его чувствительностью и педантизмом в отношении точности смысловых значений, букву
в столь значимом слове он менять бы не стал.
Как бы то ни было, но при всех радостях комбинаторики в играх со своими персонажами, поводырь Набоков всегда при поводке, то ослабляя его для
свободы манёвра, то подтягивая ближе к отметке неумолимого
