прощаясь, открыла дверь худеньким плечом.
– Папа, что такое царский чертог? – спросил Костя.
Но отцу было не до Кости. Тимофей Ефимович снял с себя сшитый из мешка фартук; в железную коробку, где хранились сапожные гвозди, кинул шило, в непочиненный валенок воткнул иголку и начал поспешно одеваться.
Костя решил сбегать к Шурке Лежанкину. Надо о многом поговорить. Произошло что-то не очень понятное... Отец радуется, а бабушка Аничиха испугалась. Интересно бы посмотреть, как сбрасывали царя-батюшку. А куда его сбрасывали и откуда? И что такое царский чертог? Пароход, что ли?..
На печке лежали старые отцовские валенки, подшитые толстой кошмой. Костя надел их и зашаркал к двери, не сгибая колен. У порога снял с гвоздя шапку и пальто...
На следующий день на станции собралось много народа. Высоко в небе светило солнышко. На перроне и путях таял потемневший снег, с крыши вокзала звонко падали капли. Машинист Храпчук вскинул красное знамя. Ветер трепал уже не новое, но все же яркое полотнище.
Все старались протиснуться к Храпчуку, разглядеть знамя. Такого в поселке еще никто, пожалуй, не видел. Ежегодно в день коронации царя и на пасху многие жители вывешивали флаги, сшитые из трех полос: белой, синей и красной. А этот весь красный. Костин отец объяснял толпившимся, что это знамя есть кровь народная, поэтому оно и красное.
Окружившие Храпчука видели: поседевший машинист нет-нет да и смахнет шерстяной перчаткой слезинки, катившиеся по морщинистым щекам. Многие думали, что это ветер режет старческие глаза. А он, Храпчук, утирал слезы потому, что над ним снова развевалось красное знамя, которое побывало в его руках ещё двенадцать лет назад...
В 1905 году Николай Храпчук состоял в боевой дружине. Дружина имела винтовки и знамя, сшитое женами мастеровых паровозного депо... Революция была подавлена. Два царских генерала: Меллер-Закомельский и Ренненкампф – один с запада, другой с востока – вели карательные отряды против восставших. Начались расстрелы. Храпчук по поручению товарищей спрятал знамя дружины в большой иконе Николая чудотворца. Эта икона висела в часовне, построенной в честь наследника престола – подраставшего Николая Романова. Молодой царевич когда-то проезжал по этим местам, возвращаясь на кругосветного путешествия. В 1913 году праздновалось трехсотлетие дома Романовых, и поселковые купцы вздумали обновить икону. Ночью Храпчук и Тимофей Кравченко раскрыли икону и взяли знамя, а когда ремонт закончился, снова спрятали его туда же. И вот сегодня, через 12 лет, Храпчук вскинул красное полотнище над притихшей толпой.
Люди построились в ряды и пошли на кладбище. Дорогой пели уже знакомую Косте песню:
Отречемся от старого мира...
Пели и другую, которую ни Костя, ни его друзья не знали:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе...
Ребятишки, путая слова, разноголосо поддерживали взрослых.
На кладбище остановились около старой могилы. Холмик давно провалился, на дне небольшой ямы лежал ноздреватый снег, иссеченный лучами мартовского солнца. Над обнаженной и уже согретой землей поднимался едва видимый пар... Здесь в 1906 году железнодорожники похоронили шестерых своих товарищей – их расстрелял генерал Ренненкампф.
Машинист Храпчук сиял шапку.
Все молча склонили готовы...
Почти ежедневно с востока проходили поезда, в них ехали революционеры, освобожденные из забайкальской каторги. Они много лет мучились в Усть-Каре, Горном Зерентуе или Акатуе. С подножек вагонов освобожденные произносили обжигающие, страстные речи против царя-кровососа. Они говорили, что разгорается утро новой жизни.
Подражая взрослым, дети, прицепив на грудь красные банты, строились в ряды, маршировали по улицам и пели:
Смело, товарищи, в ногу!
Зимой с германского фронта вернулся Филипп Кузнецов. Он работал токарем в депо, жил на Хитром острове и часто приходил к Костиному отцу в гости. Дядя Филя очень интересно рассказывал про царский чертог в Петрограде. Оказалось, что чертог – это дворец. Солдаты, матросы и рабочие выгнали из него разных министров. Дядя Филя ходил по царским комнатам, ел на подоконнике гречневую кашу и спал на дорогом паркетном полу.
На митингах говорили, что сначала была не настоящая революция и правительство было временное. Тогда Ленин постарался, чтобы рабочие и крестьяне сделали вторую, уже настоящую революцию и поставили в России постоянное правительство...
Не спится Косте... Заглушая шум ветра, в ночи разносится паровозный гулок. Костя понимает сигналы – это отправление поезда. Наверное, уходит последний красногвардейский эшелон, с которым приехал отец... Почему же революция отступает? И где теперь знамя, спасенное машинистом Xрапчуком?
Под окнами кто-то все время топчется. Костя, затаив дыхание, прислушивается... Нет, это растревоженный непогодой тополь хлещет в ставни ветками... Мать с лампой прошла в передний угол. За ней – отец. Обеими руками он держал старую кондукторскую фуражку. Он почему-то держал ее так бережно, точно в ней сидели цыплята. Осторожно опустив фуражку на стол, отец встал на табурет и, сняв с божницы, подал матери две иконы. Она, что-то нашептывая, прислонила их к стене.
- Подай фуражку, - попросил отец.
- Оборони бог! – испуганно ответила мать. – Это уж ты сам.
Костя одним глазом видел: отец взял фуражку и снова взобрался на табурет.
- Посвети-ка!
Мать что-то неслышно шептала, наверное, молитву, а в глазах ее стоял страх. Она подняла лампу выше, рука заметно тряслась, стекло клонилось то в одну, то в другую сторону. Отец взял из фуражки осколочную, с выпуклыми квадратиками гранату, похожую на большую кедровую шишку, и положил ее в уголок божницы. Так он спрятал еще три «шишки». Потом мать подала ему иконы, и он водворил их на место, закрыв гранаты. Мать покачала головой.
– Опасно, Тима
- Ничего! Тут их сама богородица охранять будет. А ты не забывай по воскресеньям зажигать лампадку!
– Страшно все-таки, – бледные губы у матери задрожали. – Случится что с гобой, куда я денусь с ними! – Она кивнула на пятерых детей, которые вповалку спали на полу. – Как я прокормлю такую ораву?
Косте стало жалко мать. Маленькая, с дрожащим подбородком, она беззвучно переступала босыми ногами, готовая разрыдаться.
– Ложись, ложись, старуха, отдыхай! Нечего нюни распускать! – твердо сказал отец.
Он взял у матери лампу, обошел ребятишек и остановился около книжной полки. Порывшись на ней. отец бросил на стол штук десять каких-то тоненьких книжек. Из ящика стола вытащил связку бумаг. Некоторые из них изорвал, а некоторые вложил в отобранные книжки. Клочки изорванных бумаг унес на кухню и бросил в печку. Потом вернулся с жестяным бидоном. Скрутив книжки в трубочку, он завернул их в кусок старой клеенки и затолкал
