и Косте красногвардеец пожал руки.
– Растите большевиками, ребята!
Индеец вытащил из кармана винтовочный патрон и молча протянул его отъезжающему. Ваня взял патрон, расстегнул надетый на ремень кожаный подсумок и затолкал подарок между обоймами.
Костя видел, как дежурный по станции Никифор Андреевич Хохряков подошел к колоколу. Дважды прощально пропела медь. Крик, шум и плач усилились. Красногвардейцы стояли у раскрытых дверей теплушек. Иван Лежанкин поднялся в вагон, повернулся к провожающим и громко, красиво запел:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут...
В вагоне и возле него могуче и дружно подхватили:
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут!
Песня всплеснулась и в других теплушках, высокой волной покатилась над вокзалом. Пели все, кто стоял на перроне.
Трижды прозвучал колокол. Эшелон тронулся. У Шурки перехватило горло. Двигаясь вдоль набирающего ход поезда, он сначала ускорил шаг, потом побежал, боясь потерять из виду брата. Эх, если бы ему побольше лет, если бы в руки ему карабин...
Костя махал отцовской фуражкой. Мимо проплывали вагоны, мелькали возбужденные лица красногвардейцев. Костя жадно вглядывался в них, хотелось всех запомнить. А песня гремела, волнуя его необычными и, как ему казалось, грозными словами.
В битве великой не сгинут бесследно
Павшие с честью во имя идей...
Быстрее, быстрее, быстрее катились теплушки. Но перестук колес не в силах был заглушить песню.
На баррикады, буржуям нет пощады!
Эшелон громыхал уже за семафором, а провожающие все еще махали руками, платками, фуражками. Ленька зачарованно смотрел на последний убегающий вагон и представлял: вот на эшелон напали белые, паровоз пыхтит и едва тянет вагоны на большом подъеме, Ваня Лежанкин уже расстрелял все обоймы, нечем стрелять и другим красногвардейцам. А тут из леса вдруг выскочил на лошади офицер, в руках у него граната, он летит прямо к теплушке. Ваня вспомнил о Ленькином подарке, загнал его в карабин и выстрелил. Офицер летит с лошади. Эшелон прорвался... Костя дернул Леньку за рубашку.
– Гляди-ка!
У станционного колокола в группе военных стоял Сергей Лазо. «Почему же он не отступил?» – подумал Костя, но тут же увидел на втором пути бронепоезд. Костя с восторгом разглядывал стройную фигуру Лазо, полевую сумку, что висела у него через плечо, наган, прицепленный к военному ремню...
⁎ ⁎ ⁎
Домой, в поселок Заречье, ребята шли вместе со взрослыми. Когда миновали мост, Шурка Лежанкин построил мальчишек по двое. Костя потянул Веру за руку в строй.
– Босоногая команда, шагом марш! Ать, два! Ать, два! – скомандовал Шурка и затянул:
Вихри враждебные веют над нами!
Клонился к вечеру этот незабываемый августовский день 1918 года. На горизонте полыхал багровый закат, его огненные блики играли на куполах кладбищенской церкви падали на реку, окрашивали окна домов.
Машинист Храпчук шел с непокрытой головой. Ветерок шевелил его поседевшие, взлохмаченные волосы. В руках он нес свою замасленную фуражку. На мосту старик остановился, показал фуражкой на объятый пожаром горизонт и сказал, ни к кому не обращаясь:
- Будет буря! Большая буря!..
А ночью Косте Кравченко снилось: он стоит на крыльце Макаровской лавочки. На голове его фуражка с красным околышем. Мимо по настоящим рельсам проходит настоящий красногвардейский эшелон. Костя отдает честь, из вагона его замечает Лазо. «Мы еще вернемся!» – кричит он Косте и бросает на крыльцо красную звездочку. Костя боится, как бы звездочка не провалилась в щель, он хочет поднять ее, но изнутри заколоченной лавки сильно и страшно стучат...
Костя в ужасе проснулся. Было темно-темно. А непонятный стук продолжался. Раздавалась надоедливая частая дробь, с ней сливались шум трепетавшей за окном листвы и завывание ветра. Кто-то торопливо чиркал спичкой. Вспыхнул маленький огонек... Костя облегченно вздохнул, он понял, что приехал отец и стучится в окно, и мать зажигает лампу. Стекло с легким хрустом наделось на горелку, от большого язычка пламени сразу же рванулась копоть, но фитиль увернули, и ровный свет расплылся по комнате. Мать унесла на кухню лампу, открыла отцу и загремела ухватом, доставая из печки чугун. Отец, умываясь, громко фыркал и шумно плескался. Потом хлебал щи, что-то рассказывал матери. Костя приподнялся, прислушался... Вот оно что! Отец сопровождал последний эшелон Красной гвардии. Уйдет со станции этот эшелон, уйдет и бронепоезд. «Революция временно отступает!» – вспомнились слова Лазо.
Костя опустился на подушку. Какой-то странный гул доносился со станции. Как будто оттуда двигалась большая масса людей, все разом кричали, угрожая кому-то... Почему отступает революция? Почему? Костя ведь хорошо помнит, как она пришла...
Тогда сияло снегами солнечное воскресенье. Мать была в церкви. Отец перевернул на бок табурет, бросил на него старый полушубок и сел починять Костины валенки. А он, Костя, подогнув босые ноги, сидел на кровати, читал сочинение капитана Мариэтта про индейцев. Вдруг в избу с шумом ввалилась растрепанная соседка – бабка Аничиха.
– Ой, слыхали? – завопила она с порога, хватаясь за голову. – Царя-батюшку сбросили!
Отец вскочил с табурета.
– Давно пора! – закричал он весело.
Размахивая руками, на одну из которых был надет дырявый валенок, а в другой зажато шило и длинная, черная от вара дратва с иголкой, отец неожиданно густым голосом запел:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног,
Нам не надо златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог!
Он пел, притопывая ногами. Глаза его задорно, по-мальчишески блестели. Косте казалось, что отец начнет сейчас прыгать по комнате.
Аничиха снова схватилась за голову.
– Да ну тебя, Тимофей... Ведь он же царь всея Руси! – испуганно шептала она. – Как же это его, батюшку, сбросили?
– А вот так! – отец опустился на табурет, оторвал от валенка кусок истрепанной подошвы и бросил в таз, в котором размачивал кожу. – Вот так! – повторил он гневно, – Взяли и сбросили! Стало быть, народ сильнее царя!
Аничиха всплеснула руками, всхлипнула:
– Кто же Россией-то будет править, Тимофей? Кто?
– Сами будем! – строго сказал отец. – Сами! Трудовой народ!
– Да ты что! Рехнулся?! – изумленно пробормотала Аничиха. – Мы ж не умеем.
– Научимся! – властно отрезал отец и вонзил в валенок сверкнувшее шило.
– Ой, господи! – застонала Аничиха, крестя свой беззубый рот.
Она заправила под платок выбившиеся на лоб и виски редкие седые волосы и, не
