бояться, все вокруг за нас…
Цвиллинг повысил голос и закашлялся, хрипло, надсадно.
— Тише говори, — остановил его Александр. Цвиллинг отметил лицо — простое, открытое и подвижное. Такой ничего не боится, никому спуску не даст. — Жаль, что ты заболел: положение у нас сложное. Меньшевики во главе с Семеновым-Булкиным вконец распоясались, захватили в свои руки нашу социал-демократическую газету «Заря». Но мы решили издавать свою, большевистскую. Уже договорились с типографией. Вот только своих журналистов нет…
— Булкин на митинге вчера о газете выразился так: куда вам, большевикам, с суконным рылом лезть в калашный ряд! Название придумали «Пролетарий» — вот и пролетайте! — вставил Мискинов и ударил кулаком по арбузу. — Ну, погодите, расколем вас, все ваше нутро покажем рабочим! Так, Моисеич?
— Так, так, — одобрил Цвиллинг, крупные бисеринки пота выступили на лбу. — Только, товарищи, нутро у них не такое, как у арбуза. Ох, не такое!
— Я имел в виду неспелый арбуз, — нашелся Мискинов.
— Или переспелый, гнилой? — подхватил Александр Коростелев и разулыбался широко и как-то по-детски откровенно. — Вот ведь беда с политикой: всегда думай, прежде чем сказать, ходи вокруг да около…
— Зачем около? — откинулся спиной к приятно холодящей стене Цвиллинг и хитровато сощурил серые глаза. — Пока мы находимся на легальном положении.
— Именно пока, — вставил Александр Коростелев, — и тебе повезло… Мог бы угодить к дутовцам.
— Да, надо осторожнее, — подхватил Мискинов, — на рожон лезть незачем…
— Сдаюсь и каюсь, — приподнял руки Цвиллинг, — и давайте для начала разрежем этот арбуз. И нутро посмотрим? А? Голосую… Единогласно!
Мискинов расстелил газету (э, меньшевистская!), вынул нож, и вот сочная, влажная мякоть заалела аккуратными ломтиками. Цвиллинг приподнялся на подушке.
— Саша, — тихо сказал он и повел глазами в сторону лежащих больных. Коростелев его понял. Взял несколько кусочков арбуза, поднялся: — Кушайте, товарищи.
Александр обходил палату. Ему навстречу тянулись землистые руки, брали сочные искрасна смуглые ломти. Лишь у окна неподвижно лежал крупный мужчина. Синеватое лицо с воспаленными веками, желтый с горбинкой нос и под ним черная щетина усов.
— Ешь, товарищ! — радушно обратился к больному Коростелев.
— Ворованный, небось, фрукт, — неожиданно зло огрызнулись усы, — да и с товарищами я не ем, противно. Из грязных рук мужичьих…
— Ах, ты! — вскинулся Мискинов и тут же закашлялся, схватился за грудь. Георгий молча прижал Мискинова за плечи: дескать, сиди, Василий Исаич, не обращай внимания. Цвиллинг провел рукой по ежику на голове, потер щеку:
— Извините, мы и не знали о вашем благородном происхождении. Нижайше просим простить, ваше, не знаю как сказать, сиятельство.
У окна помолчали. Затем тихонько, с едва скрываемой злостью:
— Играть словами мастаки. Много таких нынче повыползало. Запомни меня, комиссар. Никита Орлов меня зовут. Когда ты митинговал да продавал Россию, я кровь лил на германской. Полного Егория имею. Не сиятельство я, а вольный казак…
И Орлов закрылся одеялом, замолк.
— Нагаечник и дурак, — шепнул Цвиллингу Георгий. — Черт с ним. Завтра я выезжаю в Сибирь, может, доведется на родине твоей побывать? Ты ведь, говорят, оттуда?
Цвиллинг отер пот рукавом белой, пропахшей карболкой рубахи:
— В Тобольске родился… В краю острогов и тюрем…
На худых скулах Александра так и заходили желваки. Он ел арбуз, бережно собирая семечки в горсть, а затем высыпал на газету. Цвиллинг положил руку на его колено, тихо, но внятно и чуть устало произнес:
— Да, верно, положение здесь нелегкое. Оренбургские казаки находятся все еще под угаром любви к царю-батюшке. Они не видят, как их всегда обманывали и подкупали, использовали, да и сегодня продолжают использовать против народа. И не драться нам надо, а помогать казакам открыть глаза на правду…
Цвиллинг облизал запекшиеся губы. Георгий метнул укоризненный взгляд на Мискинова и мягко перевел разговор.
— Да, Сибирь… Не доводилось мне бывать там. Вот в Вологодской губернии бывал. Только тогда командировали меня не товарищи по партии, а «друзья» из жандармерии. Думал, и родню больше не увижу…
Георгий был очень похож на брата, но лицо его было пошире, голос ровный, певучий.
Помолчали. Мискинов завертывал корки в газету. Бумага мокла и рвалась.
Александр встал, одернул гимнастерку, тронул за плечо брата.
— Пора. Отдыхай, Моисеич, поправляйся. Завтра навестим.
Цвиллинг поднял руку, обращаясь к товарищам.
— Значит, до завтра. Не медлите с выходом своей газеты. Пишите статьи уже сейчас, пишите от сердца, просто. Правда — главное наше оружие. Пока мы будем говорить правду — нас не сломить никому…
На койках внимательно прислушивались к прерывающемуся голосу Цвиллинга, только у окна под суконным одеялом возмущенно дергался Орлов. Цвиллингу было трудно говорить. Видимо, ко всему он еще не привык говорить вот так — тихо, то и дело прикрывая рот рукою.
— Не отталкивайте от нас никого… — Эсеры раскололись, уже есть среди них недовольные соглашательством с буржуазией. Это особенно важно в политике отношений с крестьянами…
— Мы выделили для работы среди крестьян лучших товарищей, — Александр Коростелев наклонился к самому лицу Цвиллинга, — среди них Семен Кичигин, сам из бедняков, отличный оратор. Сегодня выехал в село и Бурчак-Абрамович, повез газеты, плакаты, только что полученные из Питера…
— От Кобозева? — вскинул глаза Цвиллинг и сквозь усталость в них пробились искорки.
— Да, Петр Алексеевич через железнодорожников постоянно посылает литературу.
— Ну, дорогие, это уже безобразие! — в дверях стоял Петр Петрович. — Поистине либерализм к добру не приведет: вы же погубите больного. Прошу освободить палату.
— Снова медицина берет власть в свои руки, — Цвиллинг лег, вытянув вдоль тела поверх одеяла руки. — Все, до завтра, товарищи. И вот что, самое главное: передайте Леньке мой самый горячий привет. Обязательно передайте!
Едва за посетителями затворилась дверь, как от окна раздался резкий голос:
— Доктор! Переведите меня в другое место. Не могу дышать здесь, душно… Не желаю видеть «товарища»!
Орлов сел на койке, опустив мохнатые голенастые ноги и рванув на груди рубаху. Лицо его еще больше посинело, в уголках рта вскипели белые пузырьки.
— Хорошо, успокойтесь, я выясню возможности, — доктор выскользнул в коридор.
— У вас, кстати, место самое лучшее, ближе к форточке, — спокойно произнес Цвиллинг, — зря вы…
— Смеешься, комиссар, а? За бедняков гутаришь, а у самого золотой зуб ярится!
— Заглядывать в рот вообще-то неприлично… Но отвечу: вместо выбитых, что ж прикажете?..
— Поболе тебя, да помудрее люди не зубы, а головы теряют. А все из-за таких вот говорунов. Смуту сеете, хотите святую Русь немцу продать?! Золотые головушки летят почем зря.
— Да замолчи, хорунжий! — бросил лежавший у стены бородатый мужик. — Нешто это дело: при болезни глотки друг дружке грызть?
— Кончайте, господа, право слово, — приподнялся худой, высокий мужчина. Надел
