пришло время!
И, развернувшись, медленной и твердой походкой начала удаляться. Владимир не знал, что она задумала, и оттого боялся еще больше. Девять лет назад он пошел на поводу у матери и отважился предать Иоанна, возглавил мятеж, когда царь был при смерти. Много воды утекло с тех пор, и нет больше таких теплых, дружеских взаимоотношений меж ним и царем, и Владимир чувствовал свою вину перед братом. Наказания никакого не последовало, но простит ли Иоанн вновь его?
В такие мгновения Владимир ненавидел свою мать. Ему не хотелось быть царем, Старицкое княжество вполне удовлетворяло его, и теперь, когда рядом любимая супруга, дети, мысли о царском престоле вовсе его не касались. Но у матери были на то свои планы, и Владимир все больше ощущал себя заложником материнской воли, против которой он никак не мог выступить.
* * *
Ни души на узких московских улочках. Ночь казалась темнее обычного. Была поздняя осень, и только выпавший рыхлый снег размыл дороги, утопил город в грязи. Бездомный пес, перебегая от одного дома к другому, что-то обнюхивал, затем остановился и начал пить воду из большой лужи. Звук приближающихся голосов насторожил пса, и он, будучи недоверчивым к людям, поспешил уйти. Показалась группа стрельцов, несших караул меж улицами.
– Тихо так, словно вымерли все, – проворчал один.
– Чего уж тихо! Зябко! Сейчас бы пожрать горячего варева, да под овчину завалиться, а лучше закопаться в солому, да с головой, – ответил другой и досадливо сплюнул.
– В солому… к бабе бы сейчас закопаться под подол! – сострил третий, и все они дружно загоготали. Казалось, спал весь город, оттого им было еще досаднее.
Но в ту ночь в царском дворце не спал еще один человек. На коленях пред иконами стоял сам государь российский, великий князь всея Руси Иоанн Васильевич. В поклоне лицом он был опущен к самому полу, затем поднялся, дабы перекреститься. С глазами, полными преданности и мольбы, смотрел он на образа. На лбу его уже виднелись красные пятна от ударов о пол.
– Мудрый ангеле и светлый, просвети ми мрачную мою душу своим светлым пришествием, да во свете теку во след тебе…
Кажется ему в такие мгновения, что душа его, словно птица, возносится над многострадальною русскою землей и, словно гордый ястреб, осматривает свои владения. Вот его царство, его вотчина, его дом, вверенная ему предками земля, благословленная Богом, последний православный оплот во всем мире. Один путь у царства этого – к единодержавию. Когда не с кем будет делить власть. Лишь тогда удастся сокрушить вечных врагов – Литву и Крым. Следовало скорее захватить Литву – это было необходимо, и Иоанн верил: король Сигизмунд – лишь узурпатор на принадлежащих по праву ему землях. Иоанн воспринимал это как должное, ибо Полоцк, равно как и Ливония, как и Киев – исконно русские земли, владения его предков. И теперь, когда водрузил он на себя царский венец, уравняв тем самым себя с римским императором, необходимо было вернуть то, что Русь утеряла в страшный период раздробленности и татарского ига. И родится великая славянская империя, простирающаяся от Константинополя до моря Балтийского, и потянется далее, на восток, где гудят тишиной дикие сибирские степи…
В то время когда Иоанн вынашивал все эти великие планы, мечтая стать повелителем всех славян и владетелем всех православных святынь, в Европе разгорались религиозные войны, которые утопят в крови весь этот «цивилизованный», «старый» мир. Война, кою затеял Иоанн против Литвы и Ливонии, тоже в какой-то степени религиозная, ибо один из поводов предстоящих походов на Литву – это «крестовый поход» против лютеранства, так ненавидимого русским царем. Но Европа пока не глядит в сторону незнакомой им полуазиатской страны, не считает нужным делать это, но Иоанн верит – однажды они не только будут бояться Русь, но и станут просить помощи!
Но как всего этого достичь, коли кругом одна измена? Бояре, привыкшие жить по старым дедовским укладам, не понимают своего царя, не представляют этого величия страны, ибо в величии этом не должно быть их власти. Богатство, земли, размеренная служба, собственная власть в своих владениях, независимая от царя, по-прежнему их единственные цели. Интересы великой державы разнятся с их интересами, и потому так легко, ежели обделены они вниманием государя и землями, предают Иоанна, уходят в Литву, сговариваются с татарами. И все царство состоит из этих владений, владений тех, кто готов предать в любую минуту. Уже Иоанн понимал, что без упразднения боярства крепкая и сильная Россия не родится, но в то же время еще слишком рано было для таких мощных перемен – боярство вросло, как кость, в систему управления государством, без него невозможно представить саму власть, равно как и без церкви.
Надлежало окружить себя менее знатными, но верными людьми. Однако власть развращает, потому и удалены были от двора Адашев и Сильвестр. Начиная строить с Иоанном новую Россию, они также предали его в трудный час, и этого он не смог им простить.
Перекрестившись, продолжил Иоанн:
– Запрети всем врагом, борющимся со мною. Сотвори их яко овец, и сокруши их яко прах пред лицем ветру, соблюди меня, грешника, от очию злых человек!
Надлежало все изменить. В корне. Он строит свое царство, новое царство. Царство православия и самодержавия. И уже предвидел, что придется пролить реки крови. И он был готов к тому.
Глава 2
– Эти чертовы прохвосты никогда не договорятся меж собой, никогда! – разражался криком великий литовский канцлер Николай Радзивилл. – Я должен быть в Литве, командовать войсками в столь опасное время, а я просиживаю свою задницу вместе с этими тупоголовыми баранами в Польше!
Он тяжело ступал по вычищенной от снега дорожке к крытым саням, поддерживая полы длинной медвежьей шубы. За ним, невольно наблюдая за неуверенным шагом канцлера, шагал молодой, талантливый посол Михаил Гарабурда. Они покидали очередное заседание литовской и польской знати, где стоял давний вопрос об их объединении в одно мощное государство, способное противостоять московитам и шведам.
Наконец Радзивилл, кряхтя, взобрался в сани и стал поторапливать Михаила.
– Закройте к черту эти двери, холодно! Ух! – потирая руки, говорил канцлер. – Ладно. У меня здесь припрятана бутылка великолепного теплого вина.
Сани тронулись. Гарабурда следил, как канцлер толстыми пальцами откупоривал бутылку, вглядывался в обрюзгшие черты заплывшего лица, характерные для тех, кто слишком много пьет.
– Как трясет-то! Не пролейте, – проговорил Радзивилл, протягивая Михаилу наполненный вином серебряный бокал. – Когда они уже осознают, поймут и примут, что
