желаемое за действительное.
К обрядовым следует отнести песенку «Рамазан», которую распевают подростки в месяц поста после захода солнца, когда, по мусульманским обычаям, разрешается есть и веселиться. Ребята ходят по дворам, восхваляют славный месяц рамазан и заодно выпрашивают у зажиточных крестьян еду и сладости. По содержанию и манере исполнения эта песня сильно напоминает рождественские колядки, что исполнялись в старину на юге России, на Украине. Еще больше с колядками схожи песни иранских ряженых, вестников иранского Нового года (Новруза). В красных рубахах, с черными от сажи физиономиями, приклеенными усами и бородами они останавливают прохожих, поздравляют с праздником, поют веселые песенки, стараются ободрить и развеселить каждого. Они и в наше время появляются на улицах дней за пять до Новруза, который отмечается в Иране в день весеннего равноденствия, 21 марта.
Почти все формы поэтического фольклора, включая четверостишия, иранцы чаще всего называют обобщающим словом «таране», что значит «песня». Таране осознаются как общее достояние народа, говорящего на персидском языке, они долго живут в среде людей труда и в городе, и в сельской местности, передаются от поколения к поколению, подвергаются исполнителями бесчисленным переделкам. Вариативность — обязательный признак фольклорных произведений — в большой мере свойственна и персидскому поэтическому фольклору.
Вопросы хронологии и периодизации персидского поэтического фольклора еще не изучены, поэтому сейчас трудно определить, к каким временам относятся те или иные песни и четверостишия. Но судя по тому, что в них встречаются и реалии далекого прошлого — лук и стрелы и реалии сегодняшних дней — велосипед, предметы европейской одежды, можно сделать вывод, что фольклор находится в постоянном развитии, живет жизнью народа, которому принадлежит.
Песни и четверостишия всегда кочевали и до сих пор продолжают кочевать из провинции в провинцию, и происхождение их не поддается точному географическому определению. Это хорошо видно из того, что одни и те же четверостишия в различных печатных изданиях представляют фольклор Фарса — юга Ирана и фольклор Хорасана — северо-востока Ирана — районов, отстоящих друг от друга на многие сотни километров.
Народное творчество иранцев, как и фольклор других народов, совершенно анонимно и, в отличие от литературы, представляет собой коллективное творчество. Однако это не означает, что личность, индивидуальное начало не в силах оказать на него влияния. На юге Ирана, например, в конце прошлого века и начале нынешнего широкую известность приобрели слагатели и исполнители песен (добейти) Бакер, Мохайя и особенно Фаиз из Даштестана (ум. в 1907 г.). В его песнях и четверостишиях слышится жалоба на разлуку с любимой, тоска по ушедшей молодости. Среди анонимных добейти его строки выделяются большей художественностью, силою чувств, оригинальностью мысли. В Ширазе время от времени появляются лубочные издания Фаиза — небольшие литографические тетрадочки, продающиеся за гроши.
Большой известностью пользовался певец Мехди. Народная фантазия внесла в рассказ о его жизни много чудесного и изукрасила ее почти сказочными подробностями. Из отдельных добейти и преданий видно, что Мехди смолоду был обручен с красивой девушкой по имени Ниса. Но ее родители нарушили сговор и отдали дочь за богатого. От горя Мехди превратился в скитальца и, как обезумевший Меджнун, переходил из деревни в деревню, изливая в песнях свое неутешное горе. Все добейти, в которых упоминается Ниса, с полным основанием приписываются ему.
Последние по времени поэтические переводы иранского фольклора публиковались на русском языке в конце 60-х годов[8].
Настоящая книга даст возможность широкому кругу читателей познакомиться со всем многообразием иранской народной поэзии. В этом ему помогут выразительные переводы Александра Ревича, убедительно передающие глубину и особенности фольклора, его образность, лирическую тональность, простоту и в то же время богатство персидского языка, каким пользуются иранцы за пределами письменной литературы.
А. Шойтов
ЧЕТВЕРОСТИШИЯ
Белая птица, лети поскорее в мой дом,
Вволю тебя напою, напитаю зерном,
Где б ни была ты, в каком бы краю ни гнездилась,
Помни всегда о потерянном сердце моем.
* * *
Кораном я клянусь, любой его строкой,
Я на красу твою глядел бы день-деньской,
И если б не враги меня подстерегали,
Повсюду бы как тень бродил я за тобой.
* * *
На крышу ты взошла и на меня глядишь,
Смеешься надо мной: мол, я кудрями рыж,
Гори они огнем, те огненные пряди,
Из-за тебя я стал бродячим, как дервиш.[9]
* * *
О мой стройный, о высокий мой, на ком
Виден шахский знак, в любой ты входишь дом,
Внятен голос твой всем людям, всякой твари,
Ведь язык и птиц и рыб тебе знаком.
* * *
Двух барсов вижу на горе крутой,
Раздался выстрел, слышу плач и вой.
Гуляйте, братья, все уйдем однажды,
Останется кирпич под головой.[10]
* * *
По грязи милая ступает босиком,
Горит моя душа и голова огнем,
Чтоб обувь ей пошить, свою содрал бы кожу,
Обул бы я ее и проводил бы в дом.
* * *
Была я как буква «алеф», буквой «даль» стала ныне,[11]
Была я как сахар сладка, стала горче полыни,
Была я как роза меж роз, не дал счастья Аллах,
И стала теперь я засохшей колючкой в пустыне.
* * *
О, сколько сидеть на горе, ожидая,
Когда же распустится роза младая?
Ведь знаю: лукава она, неверна,
Чего же я жду и на что уповаю?
* * *
Клялась мне в верности любимая моя,
Клялась, что никого не выберет в мужья,
Неделя минула — она ушла к другому,
О, клятвы женские, всевышний им судья!
* * *
В каждом городе тысячи дев, как цветов на лугу,
Сотни юных красавиц встречаю на каждом шагу,
Почему ж в моем сердце безумном тоска и смятенье,
Почему я мучений разлуки избыть не могу?
* * *
Ты пришла к роднику, я, взглянув, изнемог, дорогая,
Ты с кислинкой была, как лимоновый сок, дорогая,
Ты с кислинкой была, а теперь стала сладкою ты,
Это я превратил тебя в сахар-песок,
