профессор семиотики.
Значит, Кэтлин.
— Вот уж не думала, что семиотику до сих пор преподают на факультетах английского.
— Ее курс называется «Пересечения». В нем английский переплетается с лингвистикой, гендерными исследованиями и антропологией. Там предполагалась определенная подготовка, но в первый же день я пришла в кабинет Кэтлин и убедила ее допустить меня до занятий.
Истинная дочь профессора, Джейн знает, как найти подход к преподавателю. Более того, такой длинной цепочки слов ни я, ни Том не слышали от нее целую вечность.
— Расскажи поподробнее. Какую литературу вы изучаете?
— Думаю, я лучше подожду и расскажу обо всем уже при папе, — замечает она.
— Конечно, — соглашаюсь я.
— Просто не хочется повторяться.
— Разумеется, милая.
Я включаю Национальное общественное радио, и размеренный, успокаивающий голос ведущего новостей заполняет машину, когда мы медленно проезжаем мимо стрельбища и спортзала, где олимпийский тренер по гимнастике, вероятно, до сих пор кричит на девочек с косичками. Джейн смотрит в окно. Наверное, она удивляется, почему папа не приехал ее встречать. Мне тоже интересно.
Через несколько минут нам обеим становится понятно почему.
Небо уже заволокли сумерки, когда, завернув на подъездную дорожку, я замечаю в светящемся прямоугольнике окна кухни мужа, готовящего ужин. Войдя, я чувствую запах любимого блюда Джейн — пасты фетучини «Альфредо» с панированными креветками и жареной спаржей. Довольно редкий рецепт этого блюда Том нашел в Сети и готовит его только по особым случаям. Нарезанный салат из свежей зелени лежит в миске рядом с разделочной доской, готовый присоединиться к яркой, праздничной сервировке на обеденном столе.
— Джейни!
Том раскрывает объятия, делая шаг вперед, и дочь крепко прижимается к нему. Я проскальзываю в ванную, затем в спальню, чтобы сменить университетский строгий костюм на удобные джинсы, и задерживаюсь на несколько минут, убирая белье, которое лежит сложенным в корзине у кровати. Когда я возвращаюсь, муж с дочерью оживленно болтают. Том стоит ко мне спиной, нарезая сочные помидоры для салата, Джейн постукивает кончиками пальцев по разделочной доске, словно играет на пианино.
— Пап, ты не поверишь, какими именами ребята перекидываются в аудитории! Деррида, например, и прочее. Там все намного умнее меня.
— Ну, она же допустила тебя до занятий, эта твоя гениальная обладательница гранта Мак-Артура[4].
— Да, но каждый раз, открывая рот, я чувствую себя идиоткой.
— По крайней мере, ты хотя бы открываешь рот, — возражает он, кладя нож на стол и глядя дочери прямо в глаза. — Держу пари, что некоторые ребята даже слово боятся сказать.
Благодарная улыбка Джейн, едва заметная из-за плеча Тома, для меня как бальзам на сердце. Словно почувствовав мое присутствие, муж оборачивается и, улыбнувшись, бросает горсть нарезанных помидоров на кучу зелени, после чего торжественно ставит салатницу на стол.
— Все готово! — объявляет он. — Бери пасту, Джейн. Давайте же сядем и вместе поужинаем впервые за бог знает сколько времени.
И как раз в этот момент раздается звонок в дверь.
2
Первое, что я вижу, — это ее светлые волосы, озаренные пепельно-розовым сиянием хьюстонского заката.
Потом лицо: тонкая бледная кожа, туго натянутая на широких скулах, подсвеченных алыми закатными бликами, отчего темные круги под запавшими глазами выделяются еще резче. Лицо выглядит одновременно молодым и старым. На ней поношенные джинсы с дырками на коленях, футболка. Гостья собирается заговорить, когда я замечаю, что она босиком.
Она вроде кого-то мне напоминает, но я словно растворяюсь в пространстве, мысли слепо тычутся в разные стороны, органы восприятия обшаривают ее облик, пытаясь хоть за что-нибудь зацепиться: волосы, глаза, молодая, босиком.
Глаза у нее расширяются, лицо еще больше бледнеет.
Я невольно выставляю руки перед собой, широко растопырив пальцы, — ладони готовы защитить меня от этого багрового заката, как от ядерного взрыва, ноги подгибаются, я вот-вот упаду, но первой падает девушка на крыльце, оседает прямо на коврик, и ее светлые волосы цепляются за ветки кустов азалии, когда она соскальзывает вниз. Я открываю рот и кричу, видимо зову Тома, хотя ничего не слышу, поскольку мозг по-прежнему ослеплен отблесками заката на лице гостьи. Том подбегает, замирает на миг, а потом бросается мимо меня к двери. Я зажмуриваюсь, а когда открываю глаза, девушка почти целиком исчезла в его объятиях; спутанные пряди ее волос сминаются под его пальцами, когда он прижимает ее к груди, раскачиваясь взад-вперед.
— Джули, Джули, Джули, — причитает он, словно хор из ночного кошмара, который, как я теперь понимаю, длился все эти восемь лет каждую ночь напролет, а то и каждый день, тянулся непрерывным потоком, хотя я предпочитала его не замечать. Тут я вижу Джейн, застывшую в коридоре, и мозг у меня наконец-то включается.
— Набери девять-один-один, — выдавливаю я. — Скажи, что нам нужна скорая. — Тому, который издает дикие, животные всхлипы, которые я тоже слышала во сне, я говорю: — Веди ее в дом.
И вдруг самого страшного как не бывало. Джули вернулась.
Первые сутки после появления Джули до странности похожи на первые сутки после ее исчезновения: зеркальная симметрия, придающая дополнительную значимость каждой детали. Цветы индийской сирени, ронявшие лепестки, когда нашу дочь похитили в начале осени, сейчас, в начале жаркого лета, только начали разворачиваться, будто смятые клочки папиросной бумаги. Сирена с ревом следует по всему району до нашего дома, как и в прошлый раз, но в машине едут медики, а не полиция, и на закате, а не на восходе солнца, поэтому соседи, которые выглядывают посмотреть, в чем дело, одеты в рабочие костюмы, а не в халаты, и держат в руках кухонные прихватки, а не утренние газеты. Все задом наперед, словно негатив давней трагедии.
Ехать в карете скорой помощи вместе с Джули разрешают только одному из нас, и Том немедленно делает шаг вперед, поэтому мы с Джейн забираемся в «ренджровер» и следуем за ними. Когда мы подъезжаем к больнице, как раз выгружают каталку с Джули, уже подключенной к капельнице, везут внутрь и устанавливают за шторой в большой общей палате. Все происходит с тем мучительным сочетанием медлительности и спешки, которое присуще всем отделениям неотложной помощи.
Следующие тридцать минут под флуоресцентными лампами тянутся как тридцать часов. Джули открывает глаза, что-то лепечет и снова отключается. Том сидит у ее постели, держа дочь за руку и бормоча неразборчивые утешения; я расхаживаю взад-вперед; Джейн подпирает стенку; то и дело врываются медсестры, которые ничего нам не объясняют, а лишь задают вопросы о страховке или анамнезе Джули — вопросы столь бесполезные и нелепые, что в конце концов мне становится
