дышал простодушием, мягкостью и здравомыслием.
– Ох, да, да, джентльмен! – с готовностью отозвался бедняга, как будто его память, замороженная немилосердным отношением, вдруг оттаяла при первом ласковом слове. – Да, да, на борту есть очень славный и добрый джентльмен с траурной повязкой; и джентльмен в сером костюме с белым галстуком, который все про меня знает; и джентльмен с большой книгой; и джентльмен в желтом жилете; и джентльмен с латунной табличкой; и джентльмен в фиолетовом халате; и джентльмен вроде солдата, и еще много хороших, добрых, честных джентльменов, которые знают меня и будут говорить за меня, благослови их Господь; и еще один, кто знает бедного старого негра не хуже меня самого, благослови его Господь![19] Найдите, найдите их, – горячо добавил он. – Найдите их поскорее, и убедитесь, что бедный старый негр достоин доверия всех этих добрых джентльменов.
– Но как мы найдем всех этих людей в такой толпе? – спросил наблюдатель, стоявший рядом с зонтиком в руке. Это был человек средних лет, судя по виду, сельский торговец, чья естественная симпатия заметно поумерилась из-за неестественной враждебности отставного таможенного чиновника.
– Где мы найдем их? – с легкой укоризной отозвался молодой священник епископальной церкви, – Для начала я пойду и найду хотя бы одного, – поспешно добавил он и удалился, верный своему слову.
– Напрасная затея! – прокаркал хромой, который снова приблизился к ним. – Не верьте, что на борту найдется хоть одна живая душа, знакомая с ним. Откуда у такого попрошайки могла бы найтись целая куча добрых друзей? Он может быстро ходить, если попробует; он может ходить быстрее меня, но врет еще быстрее. Это какой-то белый прощелыга, скрюченный и перекрашенный под чернокожего. Мошенник, как и все его приятели.
– Разве вы лишены сострадания, друг мой? – сдержанный тон методистского пастора, подошедшего к ним, разительно отличался от его непокорного вида: это был высокий и мускулистый уроженец Тенесси с пылкой душой, который во время войны с Мексикой вызвался служить капелланом в добровольческом стрелковом полку.
– Сострадание – это одно, а правда – другое, – возразил хромой. – Я утверждаю, что он мошенник.
– Но почему бы, друг мой, не проявить хотя бы небольшое снисхождение к этому бедняге? – спросил воинственный методист, которому было все труднее сохранять миролюбивый тон по отношению к человеку, чья грубость выглядела совершенно неоправданной. – Он похож на честного малого, не так ли?
– Внешность – это одно, а факты – другое, – упрямо отрезал хромой. – Что до ваших толкований, какое снисхождение можно проявить к мошеннику, если он дурит головы честным людям?
– Не будьте колючим, как чертополох, – настаивал методист, начинавший терять терпение, – Милосердие, друг мой, милосердие!
– Пошли бы вы на небеса вместе с вашим милосердием! – злобно огрызнулся хромой. – Здесь, на земле, подлинное милосердие увядает, а ложное милосердие процветает. Милосердному глупцу хватает милосердия принимать поцелуй предателя,[20] а милосердный подлец дает милосердные показания в пользу своего товарища на скамье подсудимых.
– Поистине, друг мой, – отозвался статный методист, с большим трудом сдерживавший закипающее раздражение, – поистине, вы забываетесь. Попробуйте это на себе, – продолжал он с внешним спокойствием, хотя его голос подрагивал от сдерживаемых чувств. – Допустим, я не проявлю милосердия в суждении о вашем характере по словам, которые я слышу от вас; как вы думаете, что за отвратительным и безжалостным человеком вы предстанете в моем мнении?
– Без сомнения, я предстану неким безжалостным человеком, который потерял свое благочестие, – примерно так же, как обманщик утрачивает свою честность, – с ухмылкой ответил тот.
– И каково это, друг мой? – поинтересовался методист, все еще сдерживавший в себе Адамово искушение, словно мастиффа за ошейник. – Вы сеете сомнения на пустом месте.
– Не берите в голову, – все та же ухмылка. – Но лошади не более добродетельны, чем люди добры; и при близком рассмотрении вы со временем обнаружите, что некоторые вещи заразительны. Когда вы покажете мне добродетельного плута, я назову вас великодушным мудрецом.
– Это какая-то инсинуация.
– Вы тем больший глупец, если озадачены ею.
– Негодяй! – воскликнул пастор, чье раздражение наконец прорвалось наружу. – Безбожный негодяй! Если бы милосердие не сдерживало меня, я бы назвал тебя теми словами, которых ты заслуживаешь!
– В самом деле? – с наглой усмешкой.
– Да, и я научу тебя милосердию на этом самом месте! – воскликнул взбешенный методист, внезапно схвативший своего несносного оппонента за воротник его ветхого сюртука и энергично встряхнувший его, так что его деревяшка застучала по палубе, словно фут-блок.[21] – Ты принял меня за мирную овцу, а? Жалкий трус, ты думал, что можешь невозбранно оскорблять христианскую веру? Сейчас увидишь, как сильно ты заблуждался! – добавил он, сопроводив свои слова еще одной мощной встряской.
– Хорошо сказано, и еще лучше сделано, о церковь воинствующая! – крикнул кто-то.
– Белая манишка против всего мира! – крикнул другой.
– Браво, браво! – раздался целый хор голосов, с энтузиазмом приявших сторону решительного защитника веры.
– Глупцы! – выкрикнул человек с деревянной ногой, вывернувшийся из пасторской хватки и возбужденно повернувшийся к толпе. – Вы стадо глупцов, ведомое этим капитаном глупцов на корабле дураков![22]
С подобными восклицаниями, сопровождаемыми праздными угрозами в адрес своего увещевателя, эта жертва заслуженного правосудия заковыляла прочь, словно гнушаясь продолжения дискуссии с таким презренным сбродом. Но его презрение было с лихвой возмещено свистом и шиканьем собравшихся на палубе, а храбрый методист, удовлетворенный своей отповедью, был слишком великодушен, чтобы присоединиться к ним, не говоря уже о более высоких душевных побуждениях. Он лишь промолвил, махнув рукой в сторону удалявшегося диссидента:
– То что он хромает на одной ноге, символизирует его однобокое представление о человечности.
– Можете верить этому раскрашенному фигляру, – огрызнулся хромой с безопасного расстояния и указал на чернокожего калеку. – Но реванш будет за мной!
– Но мы не собираемся верить ему! – крикнул кто-то.
– Оно и к лучшему. Послушайте-ка, – обратился он к методисту. – Вот вы обозвали меня колючим чертополохом, да еще и сеятелем сомнений. Вы растрясли меня, и теперь эти семена рассеялись среди вас, и многие из них прорастут. А когда семя прорастает, вы срезаете молодой чертополох, но он прорастает снова, не так ли? Осмелюсь предположить, что когда ваши фермы зарастут моим чертополохом, вам придется покинуть их!
– Что он несет? – недоуменно спросил сельский торговец.
– Не обращайте внимания на вой побитого волка, – сказал методист. Уныние и раздражительность – рахитичные отпрыски дурного и неверующего сердца; оно доводит его до безумия. Думаю, он по своей натуре человек беспринципный. Ах, друзья мои, – он вскинул руки и повысил голос, словно находился на кафедре. – Ах, возлюбленные мои, пусть унылый фарс этого нечестивца послужит предостережением для нас. Давайте же извлечем полезный урок: если сначала нам нужно молиться
