стихами я.
Но ты не просишь этого,
ты чувствуешь сама
мои ладони робкие,
мой взгляд, мое дыхание,
биенье сердца мальчика,
сведенного с ума.
Я жду, что ты подымешься,
такая ж сумасшедшая,
и мне подашь порывисто
горячую ладонь.
Как злое и ненужное,
откинешь все прошедшее
и снова станешь девушкой,
такой же молодой.
Но подошел выпуск. И все, что он удерживал в себе, подступило к сердцу. Откладывать больше было нельзя. Нужно знать твердо: да или нет. И в воскресенье, последнее для него в Москве, он отправился к ней домой.
Поднявшись на четвертый этаж, Сергей дал короткий звонок. Повторил. Никто не отзывался… Он заметил, что дверь не заперта, и вошел в переднюю. Шагнул в комнату. В комнате царила теплая, солнечная тишина. По радио тихо, будто из-за стены, лилась мелодия — ее вели виолончель и скрипка.
Взгляд его остановился на фотографии над ее кроватью. Фотокарточка висела и раньше. Но, как ни странно, он никогда не обращал на нее внимания. А теперь рассматривал ее в упор. Это был «он».
Сбоку за шторами послышался писк. Он пошел туда и на детской кроватке увидел крошечное личико. Это была частица ее. Сергей взял младенца на руки, такого теплого, курносенького.
С грудой белья стремительно вошла Тоня, остановилась.
— Сергей?..
И он будто ступил на узкую доску, которую протянули над пропастью.
— Проснулся? — излучая ласку, проговорила она и бросила белье на кровать.
Он тоже просиял. Вдруг почувствовал себя спокойно и весело.
— Гляди, как он на мир смотрит. Так все незнакомо и ярко, должно быть…
Она, разбирая белье, светилась ровной улыбкой, и в ее глазах, в движениях он не улавливал ощущения потерянности.
— Хоть ты и против стихов, но я перед ними бессилен:
У русских по отчеству принято звать,
А я предлагаю и́наче:
И если Тонькою кличут мать,
То сыну быть Антони́нычем.
— Я слышала, ты получил назначение, — сказала она.
— Да. В Башкирию.
— Когда же в путь?
— Думаю, послезавтра.
— Я тебе дам адрес Ягды. Увидишь — передай от меня привет.
Она взяла ребенка на руки.
— С каким нетерпением я жду, когда малыш проснется! — сказала она и прижала ребенка к груди.
И в этом ее трепете, поглощавшем, как ему казалось, ее всю, он увидел ее матерью…
— Твою радость можно понять, — сказал он. — Когда соберешь какой-нибудь паршивый карбюратор, и то чувствуешь гордость. А тут — человек! Помнишь, как ты однажды читала Шевченко и сказала: «Это все прошлое, а где настоящее? Его нет».
— Настоящее теперь вот в нем, — сказала она, глядя на ребенка.
— А прошлое?
— Прошлое… загадка.
Внутренне сопротивляясь, он спросил:
— А он?
— И он… загадка, — ответила она.
Сергей оторопел: как это так? В чем же загадка?…
К «нему» Сергей не испытывал неприязни или ревности. Было скорее какое-то любопытство: ему хотелось узнать, что это за человек, которого она любила и любит. Лучше ли он его, умен ли, что делает, что в нем есть?
Но сейчас, когда он увидел, как она делает «загадку» из простого и, может быть, пошлого человека, в нем начала подниматься к «нему» ненависть.
«Человек, который расходится с женщиной только из-за того, что она хотела иметь ребенка, пошл и мелок, а вовсе не загадка», — хотелось сказать ему, и он мучился, что не может сказать этого.
Она оправляла детскую кровать. Сергей подошел, опять взял ребенка на руки, подержал, потом положил обратно. И тут он потерял нить разговора, обнял Тоню за плечи.
— Не знаю, — проговорил он, — что мне теперь делать? Почему я тебя люблю… именно тебя?
— Я тебя никогда не забуду, Сережа, — сказала она, не пытаясь высвободиться. — Только ушло что-то важное… важное для меня. Нам обоим тяжело. Ты уезжаешь… — И как выстрел: — Забудь меня.
Он почувствовал, что его будто сильно придавило и он не может ни двинуться, ни говорить. Он только услышал:
— Уходи… уходи же!
Он видел, как она отошла, упала грудью на стол и заплакала, беззвучно и безутешно…
Сейчас он видел и себя, стоящего у вагона рядом с матерью с чемоданом в руке; мать порывисто обняла его, он успокаивал ее, вытер ее слезы, она о чем-то просила, он обещал.
Потом скрежет железа, стук колес, грохочущий тамбур, и он, пылающим лбом прильнувший к холодному стеклу, и слова, стучащие в душу:
Несись же, поезд,
несись же, поезд,
Под вздохи поршня,
под стук колес.
Не надо, сердце,
к боям готовясь,
Не надо,
не надо,
не надо слез.
…В полудреме, в полусне Сергей перевернулся на спину. И от последних слов видения, не окрашенные уже ни в какие чувства, сошлись над его головой.
II
Наутро Сергей проснулся от прикосновения луча.
В окна лился солнечный свет.
Сергей вскочил на ноги, сделал несколько резких приседаний, глубоко вздохнул.
«Все в порядке», — подумал он, будто перед стартом. Потом выбежал в сенцы, плеснул на грудь и в лицо студеной водой, вытерся.
Он надел новую рубаху, новые брюки, большие сапоги, причесал на пробор волосы и вышел на улицу.
Все стояло на том же месте, перед ним был тот же мир, что и вчера. И в то же время все было иным.
Вчерашний невзрачный, чужой ему мир, умытый дождем, освеженный грозой, казалось, улыбался ему теперь мило и снисходительно.
Солнце искрилось, словно на расстоянии вытянутой руки. Курились курганы. Дымилась в сизых снеговых пятнах степь.
Звонко и весело перекликались петухи, ликовал скворец, на крышах по-весеннему чирикали воробьи.
Теплый, легкий ветерок разносил запахи талого снега, земли, корней, волновал этими запахами, стеснял дыхание и в то же время как бы открывал какую-то отдушину в Сергее. У него сейчас было такое ощущение, будто он после долгой болезни только что встал с постели и первый раз вышел на улицу.
«Как все хорошо… И как всем хорошо…» — думал Сергей, еще не зная толком, за какое дело примется сейчас, но примется с чувством полноты всех своих сил. Он вышел за калитку и зашагал по улице в амбулаторию, к Ягде.
Сергей шагал то по тающему снегу, то по обнажившейся размытой земле, здоровался со всеми встречными, — те удивленно останавливались, оборачивались.
Они еще не знали, что он отныне главный зоотехник совхоза и заместитель директора по животноводству.
В
