то увидела папу… Он лежал ниц перед иконой и рыдал. Казалось, что кто-то подрубил ему ноги, и он всем телом рухнул на пол.
Стоя в церкви, я никогда не видела отца „молящимся“, то есть чтобы молитва разливалась по лицу (как у мамы). Обернешься на папу, — он стоит, скрестив руки, с расширенными зрачками, пронзительно всматриваясь и вслушиваясь в то, что совершается в церкви, весь охваченный идеей, но не молитвой. А рыдающим я его никогда не видала ни до, ни после. Здесь же вырвалась отчаянная мольба к Богу…» (Воспоминания Н. В. Розановой).
Болезнь Варвары Дмитриевны сильно подействовала на Розанова: в какой-то момент он ощутил тщету всех человеческих усилий, с особой ясностью открылась вдруг конечность земного существования. Перед лицом смерти половые грезы о мире вдруг стали ненужными, лишними, религии молодости и силы (так он определял дохристианские культы) не приносили радости и успокоения больной, потревоженной душе. «Я говорил о браке, браке, браке… а ко мне шла смерть, смерть, смерть». [9] «Я нуждаюсь только в утешении и мне нужен только Христос… (Язычество и юдаизм на ум не приходят)». [10]
Перед мысленным взором писателя предстали эпизоды его долголетней распри с Церковью, с христианством, и сейчас она представилась ему неправедной, почти безумной, по существу, утверждает Розанов, то была борьба не против Христа, а с буквализмом, законничеством в христианстве, с ветхозаветным его пониманием — за христианство постигаемое в духе и истине.
«Я не хотел беззакония, а хотел закона. Я хотел, чтобы все было правильно, ясно, по закону, как Он хотел, сказавший: н_е ч_е_л_о_в_е_к д_л_я с_у_б_б_о_т_ы, а с_у_б_б_о_т_а д_л_я ч_е_л_о_в_е_к_а…
Нет, от Христа я не ушел. Сказавший о субботе и о человеке дал бы гармонию, ясность и закон. Он не просто „простил блуднице!… а принял помазание ног своих блудницею, сказав: „О с_е_м б_у_д_е_т в_с_п_о_м_и_н_а_т_ь_с_я в_с_е_г_д_а, где будет проповедано Евангелие““. Т. е. Он ее как-то умирил, ввел в гармонию, дал ей место в царстве и иерархии христианской, и видя и не видя ее порок, но во всяком случае видя ее лицо и душу.
Вы, господа, вообще не видите души человеческой и лица человеческого; вы именно „господа“ и „милостивые государи“, а нисколько не священники, и уж не понимаю, с каким духом „отпускаете грехи“…
Суть в том, что вы „субботники“, а не христиане, и что до сих пор еще „суббота“ вам выше всякого „человека“». [11]
В предельном одиночестве, пустоте и холоде жизни только дочь Татьяна душевно и духовно была близка Розанову, по его собственному признанию, только с ней он был связан метафизически. Может быть, потому, что только она понимала отца так, как он хотел быть понятым.
В ощущении Тани отец был не «страдающим боготворцем», гонимым и непонятым умственной чернью, толпой (таким он представлялся Вере Розановой), а маленьким, слабым, одиноким человеком, существом, нуждающимся в бесконечной жалости и сочувствии.
Надежда Васильевна так вспоминает о своей старшей сестре: «Мы раздражали ее (Таню) своей живостью, а она докучала нам своей грустью. В сущности, у нее почти не было „детства“, и мы в 16 лет прозвали ее „бабушкой“… Если мы все стремились уйти из дому, в котором всегда было как-то грустно, и порезвиться на стороне, то Таня стремилась как можно больше быть дома и непременно с родителями.
Таня с детства много читала: сначала увлеклась книгой Евгении Тур „Мученики Колизея“, „Слепым музыкантом“ Короленко, затем долгие годы не расставалась с томиком Пушкина, еще позже открыла для себя мир Достоевского, Шекспира; после окончания гимназии она собиралась заняться изучением философии: штудировала Канта, читала труды Н. Лосского, и как-то незаметно, но органически от философии перешла к систематическому чтению отцов Церкви, может быть, потому, рано прилепилась душой к Церкви — весь духовный строй православия был созвучен ее миропониманию с детства».
Возвышенная духовная настроенность дочери, стремление ее посвятить жизнь служению Церкви и ближним наполняло гордостью и радостью душу Розанова. Из имения Сахарна (в Бессарабии), где он отдыхал летом 1913 г. с медленно выздоравливавшей Варварой Дмитриевной и дочерью Варей, Василий Васильевич писал: «Милая и дорогая наша Танечка! Что-то взгрустнулось по тебе и очень, очень я скучаю и даже тоскую, что не вижу дорогого худенького личика и таких добрых глазок, как ни у кого, и не слышу твоего взволнованного голоса…
Больше всего меня радует, что ты любишь Церковь. Без этого мы не можем понять России, а русский человек, не знающий России, может только ей вредить, и таких, к сожалению, большинство молодых людей. Они все упоены собою и все хотят служить народу, призывая его к революции, но это кончается только тем, что несчастных рабочих и мужиков ссылают, а молодые люди убегают за границу и оттуда показывают язык.
Все это так глупо и вместе так трагично, что было бы странно, если бы с нашими детьми что-нибудь подобное произошло» (Воспоминания Надежды Розановой).
В августе 1917 г. из революционного Петрограда Розанов с семьей перебирается в Сергиев посад. Здесь, около церковных стен, Розанов рассчитывал пережить тяжелые времена, надвигающуюся бурю. И естественным образом маленькой хозяйкой небольшого домика стала Татьяна, поскольку Варвара Дмитриевна продолжала тяжело болеть. Она вела не только хозяйство, но прежде всего духовно поддерживала потрясенного происходящими событиями и слабеющего от недоедания Василия Васильевича.
Болезнь, слабость и голод не могли сломить неукротимый дух писателя. Грозные тучи, стелящиеся над Россией и миром, как будто придавали ему новые силы. В «Апокалипсисе нашего времени» Розанов оплакивает гибель уходящей, былой России, которая гибнет от нигилизма, от неуважения себя, — «С лязгом, скрипом и визгом опускается над Русской историей железный занавес». Он вновь возвращается к острой критике исторического христианства, угашающего радость жизни и светлый взгляд на мироздание, вновь пытается решить так и не решенный вопрос — где же истина — в Ветхом Завете или Новом? «Иегова или Иисус — который же из Вас» — вопрос, вечной болью звучавший в душе писателя неотступно преследует его вплоть до порога земного бытия. Но вместе с уходящим миром, с христианством, оттесненным на периферию бытия, рушился для Розанова и весь смысл его жизни. Не представлялась ли ему в иные минуты призрачной его жизнь и пафос многолетней борьбы за русскую семью? Он мечтал о возрождении русской семьи в лоне Церкви, а дожил до радикального декрета о браке и семье в сентябре 1918 г., отменявшего церковный брак. По новому декрету «свободным становилось вступление в брак и развод». «Семья, — провозглашала А. Коллонтай — перестала быть необходимой. Не
