спрут, и скоро наше говно пойдёт обратно, к нам в унитазы! А сколько пуха он даёт весной, того и гляди, дети устроят пожар! А аллергия, от которой страдают десятки жителей окрестных домов! На каждом собрании жильцов в повестке дня стоял тополь, но жители дома голосовали в процентном соотношении пятьдесят на пятьдесят, и тополь чудом был жив. Но кто сможет долго выдерживать одержимую бабушку? Тополем пришлось пожертвовать для восстановления тишины. Его огромный пень напоминал о том, что на этом месте некогда била и цвела жизнь.
Серафима Степановна часто сидела на пне, напоминая скульптуру современного арт-реализма где-нибудь в элитном районе города Москвы. Она не только сидела на пне. Она изучала кольца и структуру древесины срубленного тополя. Годы роста, время покоя и набора сил.
Даже если Бог есть, он так далеко от меня! А что, если за смертью он останется также далеко? Почему люди всё время говорят о счастье? Что это такое? И почему меня не научили этому слову? Почему во мне нет стыда? Почему я так остро чувствую себя гостьей на этой земле и в этом мире? Почему для меня даже фундаментальные вещи невесомы и относительны? Почему для меня нет главного и второстепенного, но всё – второстепенно вместе со мной? И если я привязана к проституциикак к допингу или горькому лекарству, что будет, если я поменяю допинг или откажусь от него? Найду ли дополнительные силы, чтобы осознать все процессы, происходящие во мне? Те самые, благодаря которым я ищу мужчин как средство избавления от паники и смертной тоски.
После прогулки Серафима Степановна, как обычно, долго сидела на пне, больше напоминавшем большой круглый стол. Что-то изменилось, но она не могла понять что. Земля, испещрённая маленькими трещинками из-за отсутствия дождей, шевелилась и кишела муравьями, красными солдатиками и другими причудливыми тварями, похожими на тлей. Всё это было так знакомо ей, но она не помнила откуда. Пятеро муравьишек с остановками несли куда-то чёрную виноградину… Она вспомнила! Улицы старого города, где она жила в детстве. Толпу мальчишек и девчонок. Они несут подаренный им арбуз. Арбуз огромный, но много детских ручонок поддерживают его со всех сторон, и среди них – руки Симочки.
Они делили арбуз на месте, негласно бывшим для них штабом и домом, на задворках двора рядом с сараями, где всегда было прохладно, таинственно и пахло мокрыми досками. Они делили друг с другом вишнёвый клей, воблу, бутерброды с овощной икрой, и вот теперь настоящий трофей – медовый арбуз! И играя во взрослых, даже не предполагали, во что превратит их взрослая жизнь.
Его звали Марат. Он беседовал со мной и оставлял деньги. Он больше спрашивал, чем говорил о себе. Он приносил продукты и покупал лекарства, которые мне были необходимы. Мы могли долго находиться вместе. Он сделал мне предложение, и я согласилась. Был безоблачный день. Мы заполнили заявление в ЗАГСе, и нам дали месяц на размышление. Я позвонила ему перед днём бракосочетания. Я не пришла.
Серафима Степановна встала с пня и не поверила своим глазам! Все кольца, обозначающие годы жизни, стерлись и превратились в одно кольцо!
Многие мужчины не называют своих имён. Многие придумывают о себе то, чего с ними не случалось. Многие напиваются до полусмерти. Многим нужен только изощрённый секс. Некоторые хотят убить, но я до сих пор жива.
Ночью Серафима Степановна вышла на балкон и увидела глаза голодных собак. Собаки были крупные и чем-то напоминали коров. И глаза у них были влажные, большие, с разным разрезом, широко и узко посаженные. Они что-то делали с ней и делали невозможное. Они были сильнее её. «Кормить!» – быстро решила бабушка и направилась к холодильнику. То, что нельзя было выбросить с балкона, она налила в большой оранжевый пластмассовый тазик. Там были остатки супа с хорошими мозговыми костями, и туда же она побросала ломтики сыра, в пакет положила творог и шагнула в темноту. В темноте подъезда она разгляделабледное лицо итело лежащей Вики. «Потом», – сказала себе Серафима Степановнаи прошла дальше, во двор, к собакам, где её долговязая фигура возвышалась, как сухоедерево, залитое светом звёзд. Собаки любовно виляли хвостами и чавкали. Серафима Степановна ждала, пока миска не опустеет и не станет чистой, и вдругобнаружила, что по её обработанным ночным кремом щекам текут слёзы. «Вика!» – старуха взяла в руки миску и засеменила в подъезд.
Я жива, но какой ценой! Мамочка, почему ты не научила меня быть счастливой? Почему мне так холодно и нечем дышать? Почему я так быстро устаю и всё время нахожусь в поисках того, за что бы ухватиться?
Я бродила весь деньи не заметила, как на дорожках парка потемнело. Фигура мужчины возникла внезапно и адресно. Я узнала его сразу и побежала. Мне надо бежать быстро и экономить силы. Добежать до людной улицы! А надо ли? И может быть, всё это сон, а когда я умру, наконец-то проснусь? И если всё предопределено, зачем бежать? Если всё известно наперёд? Смерть дышала мне в затылок. Вот они! Дивные, высокие тополя и маленький пивной бар. Он почему-то закрыт… Ветер уверенно дует мне в спину. Как же это напоминает сон! Ещё раз – ветер, огни, крик какой-то птицы, пустая пивная… Однажды всё пойдёт не так… Я закричала и встала в свет фонаря. И потеряла сознание.
Серафима Степановна осмотрела Вику со всех сторон и обнаружила, что она жива. Вика спала прямо на лестничной клетке. Попытки разбудить женщину не далирезультата. Предположительный диагноз – пьяная – не подтвердился, так как от Вики не пахло спиртным. Серафима Степановна поднатужилась, подхватила девушку под мышки и втянула в свет своей квартиры.
«Очнулась? Слава Богу!» – перед глазами алели губы Серафимы Степановны, обрамлённые малиновым платком с красными розами и зелёными листьями. Весь платок навылет был прошит золотой ниткой. Маленькие светлые глаза внимательно смотрели на Вику, не мигая. На кухне пахло оладьями и свежим персиковым вареньем.
– Хорошо. Иди к себе, умойся и приходи завтракать.
– Можно не умываться?
– Можно.
– Можно есть?
– Ешь.
– Можно ещё?
Серафима Степановна никогда не видела так близко Вику, а разглядев пристально, поняла, что та хуже голодной собаки, стоявшей в полночь под балконом среди своих. Поразила неухоженность, неразглаженность, усталость её лица, и… как бы это сказать, замученность и даже обречённость. Почему-то захотелось до неё дотронуться, может быть, что-то передать от своего внутреннего благополучия… Она не знала, как это сделать: «Вот крем. Бери сейчас же и мажь лицо…
