Крыши аккуратных домиков, прибежавших к дороге, увенчаны телеантеннами. Где-то здесь Пушкин увидел тогда «груды камней, похожие на сакли, и отправился к ним... Я приехал в армянскую деревню. Несколько женщин в пестрых лохмотьях сидели на плоской кровле подземной сакли. Я изъяснился кое-как. Одна из них сошла в саклю и вынесла мне сыру и молока. Отдохнув несколько минут, я пустился далее...»
Может быть, это было бывшее захолустное Джалал-оглы, ныне цветущий город Степанаван? Или старые Гергеры, ныне чистенькое, укутанное зеленью село Пушкино, где и белокаменная школа носит имя поэта. Живут здесь потомки русских солдат, воевавших на Кавказе.
А где та крепость Гергеры, вблизи которой Пушкин встретил арбу с прахом Грибоедова? Крепости тут нет. Никто из местных жителей не видел ее руин и не слышал о них. Историки и археологи армянские, с кем мне довелось говорить, тоже ничего об этой крепости сказать не смогли. Правда, северо-восточнее Степанавана сохранились развалины крепостных стен, но то — Лориберд — Лорийская крепость, и она на значительном расстоянии от Гергер и от дороги. А может быть, это была недалекая от Гергер, воздвигнутая на холме близ села Вардаблур, старинная церковь, стены которой, как у всех армянских церквей, по-крепостному мощные?
Во всяком случае, если и вкралась тут неточность, то уж упоминание Гергер как места, где Пушкин увидел арбу, не вызывает сомнений. Тем более что автор «Путешествия» далее повторяет название этой деревеньки, сообщая, что в Гергерах он встретил Бутурлина, который тоже «ехал в армию».
Неподалеку от бывших Гергер, на шоссе, стоит теперь памятник с бронзовым барельефом, изображающим горестную встречу Пушкиным той страшной арбы. Из камня струится вода.
Впервые я проезжал здешние места в юности, направляясь в недалекие «Сосняки», уединенное местечко, где в глухом лесу два молодых агронома — Анаида Назаретян и Эдмонд Леонович — разбили дендрологический парк с цветниками дивной красоты. Они прожили там сорок лет — в местах, к слову, где некогда служил лесничим отец Маяковского — Владимир Константинович. Помню, в парке, среди сосен и дубняка, молодая чета смастерила белую скамейку — точь-в-точь как в Тригорском над тихой Соротью — и назвала ее онегинской. И вот «Сосняки» всплыли в моей памяти из глубины, казалось, очень далекого времени, а Пушкин и его голос: «Откуда вы?» и «Что вы везете?» — увиделся и услышался таким близким и ясным, будто это было совсем недавно и я сам был свидетелем происшедшему здесь. И на вьючной тропе померещились следы грубых деревянных колес скрипучей арбы и воловьих копыт, и нетерпеливо бьющих о землю копыт пушкинского коня.
Долго ли всадник удерживал своего беспокойного коня, следя увлажненным взглядом за уезжающей арбой? Быть может, именно в те секунды в нем зрели слова, которыми он позже в «Путешествии в Арзрум» нарисует проникновенно-лаконичный портрет Грибоедова — человека могучих дарований и трагической участи. «Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он окутан сетями мелочных нужд и неизвестности... Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном... Его рукописная комедия «Горе от ума» произвела неописанное действие и вдруг поставила его наряду с первыми нашими поэтами». Может, в те секунды Пушкин вспомнил и свой разговор с юной Катей Булгаковой, дочерью московского почт-директора, которая, узнав, что ее собеседник едет в армию, на войну, взмолилась: «Ах, не ездите! Там убили Грибоедова». Пушкин ответил тогда: «Будьте покойны, сударыня: неужели в одном году убьют двух Александров Сергеевичев? Будет и одного!» А за год до этого в Петербурге перед отъездом в Персию Грибоедов сказал Пушкину, что предчувствует свою гибель... «Приехав в Грузию, женился он на той, которую любил... Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна».
Но вернемся к памятнику. Он поставлен не там, где состоялась эта печальная встреча, — не на старой, давно запущенной дороге, — а на шоссе. А почему, собственно, не там? Разве допустимо подчинять историю удобствам туристов?
Теперь уже и этого, не на месте поставленного памятника не видят пассажиры машин, поскольку под горой прорыт тоннель, сокращающий путь, и шоссе, вьющееся серпантином, стало почти безлюдным.
Может, просчет этот на первый взгляд не столь уж значителен: чуть дальше или чуть ближе стоять памятнику — велика ли разница! Но это же памятник истории! Пройдут десятилетия, потом столетия, и неточность будет принята за достоверность. Знаем ли мы, сколько недостоверного — большого и малого — скрыто от нас глубокими пластами времени? И чем глубже уходят эти напластования, тем трудней сквозь их толщу пробиться к правде, очистить историю от искажений. Вокруг того же Пушкина до сих пор не развеяна пыль глупых сплетен, выдаваемых порой за факты его биографии... Уважать историю — значит уважать современность, самих себя, созидающих историю для тех, кто придет после нас.
Пушкину не повезло. Когда до Гумров (ныне Ленинакана) оставалось 27 верст, стал накрапывать дождь «и шел все крупнее и чаще». Долго не переставал. «Вода ручьями лилась с моей отяжелевшей бурки и с башлыка... и вскоре дождь меня промочил до последней нитки». К тому же была ночь, и Пушкин не мог увидеть обычного здесь высокого, чистого, как синий хрусталь, неба, ощутить крепкий, бодрящий воздух Памбакских гор, такой прозрачный, что далекое кажется удивительно близким, — и отара белых овец, прижавшихся друг к другу, как белая бурка, медленно сползающая по зеленому откосу, и ручьи, сверкающие на солнце, — протяни руку и зачерпни холодную струю. И тишина в этих местах особенная: будто все кругом замолчало, чтобы человек мог предаться отдохновению.
На просторном плато Ширака на высоте полутора тысяч метров стоит второй по размерам и по промышленной значимости город Армении — Ленинакан, бывший Александрополь, до того Гумры (но правильно Гюмри — это русские казаки, воевавшие с турками, прозвали тогда крохотную деревушку на свой лад — Гу́мры).
Вот то место, где был казачий пост и куда приехал Пушкин. И теперь горожане, по старой стойкой привычке, называют квартал, застроенный розовыми зданиями, «Казачий пост». Где-то здесь стояла палатка, в которой, один подле другого, спали двенадцать казаков. Утомленный Пушкин повалился на бурку и уснул крепким сном. «Казаки разбудили меня на заре... Я вышел из палатки на свежий утренний
