Константин Серебряков
ДОРОГИ И ЛЮДИ
Очерки, литературные портреты, эссе
I
ПУТЕШЕСТВИЕ К ПОЭТУ
«Кавказ нас принял в свое святилище. Мы услышали глухой шум и увидели Терек, разливающийся по разным направлениям... Чем далее углублялись мы в горы, тем у́же становилось ущелие. Стесненный Терек в ревом бросает свои мутные волны чрез утесы, преграждающие ему путь. Ущелие извивается вдоль его течения. Каменные подошвы гор обточены его волнами. Я шел пешком и поминутно останавливался, пораженный мрачною прелестию природы...»
Довольно! Иначе не остановишься. Да и кто этого не знает?.. Но я не мог не повторить этих пушкинских слов, этих фраз — таких простых и емких, что нельзя сказать иначе, потому что в них — предельно точное воссоздание того, что видят глаза, слышат уши, чувствует душа.
Перед тем как снова проехать по Военно-Грузинской дороге, я перечитал «Путешествие в Арзрум» и уже весь путь был во власти пушкинского взгляда на окружающее, во власти его образов, его суждений, его логики. Каждый истинный художник вводит читателя в атмосферу описываемых им событий. Но сила Пушкина такова, что ты переселяешься в его время и порою забываешь о своей принадлежности ко второй половине двадцатого века. И даже электромачты в ущелье, экскаватор у шоссе, след реактивного самолета на небе — эти зримые детали нынешней жизни видятся (может показаться преувеличением, но я испытал такое) «сквозь магический кристалл» прошлого, как некие знаки будущего. Нужны сильные эффекты, чтобы вырваться из объятий минувших дней и возвратиться в наше сегодня.
...Первого мая 1829 года Пушкин выехал на Кавказ. Он свернул из Москвы в Орел, чтобы повидаться с опальным Ермоловым. Потом путь его лежал через Елец, воронежские равнины, Новочеркасск, калмыцкие степи, Ставрополь, Георгиевск... Наконец, он прибыл во Владикавказ, прежний Капкай, нынешний Орджоникидзе, и отсюда направился в Тифлис.
Как и мои попутчики, я еду сейчас, почти полтораста лет спустя, этой же дорогой, взволнованный величием пушкинской красоты Кавказа.
Места эти освящены присутствием Пушкина, его дыханием, живым его голосом. И если воды Терека с каждым мгновением уходят, меняются, если по весне поднимаются из-под камней каждый раз новые зеленые ростки, а редкие в этих краях деревья выбрасывают свежие побеги, то скалы, суровые, миллионолетние скалы — все те же и, кажется, хранят, словно волшебное зеркало, отблеск пушкинских глаз и тепло его рук.
«Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная». Как верна эта мысль поэта! Любой человек находит в Пушкине свое, особенно волнующее его и особенно близкое ему. Меня, например, всегда влекло и захватывало «Путешествие в Арзрум» — произведение не из самых популярных среди пушкинских творений. Но, как и все созданное его пером, оно не теряет своей живой мысли, не покрывается дымкой времени, не уходит от нас. И примечательно: за прозаическими его строками встает второй пласт — поэтический, «добытый» Пушкиным в дни путешествия. Бессмертные пушкинские стихи сопутствуют его прозе на прибрежных скалах Терека, на склонах Казбека, у шумной Арагвы и у чистых струй Арпачая. Удивительное, необъяснимое переживаешь состояние: строки прозы и строки поэзии, рожденные тем путешествием, звучат в душе одновременно, не соперничая, а взаимодействуя друг с другом.
Я прожил в Грузии и Армении многие годы и не раз бывал на Военно-Грузинской дороге. И в суровые дни обороны Кавказа, когда, казалось, каждая скала была готова к отпору врагу, а Терек гремел грозным набатом, и в мирные дни, когда дорога запружена беззаботными, любознательными туристами, пушкинское «Путешествие» сопровождало меня, и всякий раз по-разному испытывал я то непередаваемое действие его строк, которое создает ощущение покоя и настороженности, радости и печали.
И вот опять это «Путешествие» со мною, и я стараюсь в самом тексте найти ответ на вопрос: каким он был, Пушкин, когда писал свои путевые заметки, какое настроение владело им тогда; им, знаменитым поэтом, предпринявшим необычную по тем временам и вполне «прозаическую» по нынешним поездку, как стали потом говорить, в действующую армию?
Казалось бы, простые записки — и в них приоткрывается Пушкин, его непосредственность, его отвага и порою озорство, его пытливый, глубокий ум, осуждавший цинизм царской колониальной политики; его постоянное, восприимчивое, заинтересованное любопытство ко всему, с чем сталкивала дорога (надо ли столь усердно приглаживать дикую природу для благоустройства Кавказских вод?.. Что означает слово «Дариал»?.. В чем своеобразие вероисповедания язидов?.. И т. д. и т. д.).
Да, следовать за мыслями великого человека, даже если они словно ненароком высказаны, за его чувствами, вроде бы и мимолетными, — как это, в самом деле, занимательно, как поучительно!
Не ведал Пушкин, что, пока он едет в восторге от всего увиденного, пренебрегая правилами следования по опасной дороге, отставая от конвоя, чтобы наглядеться красоты неописуемой, — не ведал он, что в Тифлисе уже делаются распоряжения о неусыпном за ним наблюдении.
В 1828 году Пушкин просил определить его в армию, действующую на Кавказе. «Все места заняты» (?!), — последовал категорический ответ Бенкендорфа от имени царя. Не получив разрешения властей, поэт выехал сам, по собственной воле, в надежде вырваться из-под мелочной царской опеки, избавиться от унизительной полицейской слежки, отдохнуть сердцем:
Я ехал в дальние края...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Желал я душу освежить,
Бывалой жизнию пожить
В забвенье сладком близ друзей
Минувшей юности моей.
Сильно обеспокоенный, граф Бенкендорф не без основания заподозрил Пушкина в том, что путешествие предпринято непослушным поэтом еще затем, чтобы встретиться с декабристами, сосланными на Кавказ. Главнокомандующему Отдельным Кавказским корпусом графу Паскевичу идет извещение, что Пушкин «по высочайшему его императорского величества повелению состоит под секретным надзором», каковой надлежит сохранить над ним и «по прибытию его в Грузию». В свою очередь Паскевич предписывает тифлисскому военному губернатору учредить «надлежащий надзор» над «известным стихотворцем отставным чиновником десятого класса Александром Пушкиным»... Но почему все-таки Паскевич был столь отзывчив и разрешил поэту прибыть в свой корпус? «Без сомнения, —
