улыбкой, и Саша вдруг улыбнулся в ответ.
– Ну, приступим? – спросил он, доставая ручку и бумагу.
К его удивлению, она покачала головой:
– Сначала у меня есть одно условие.
– Какое? – удивился Александр.
– Я рассказываю слишком личные моменты своей жизни, и я не хочу делать это для человека, который со мною «на Вы».
Саша задумался, но лишь на мгновение.
– Тогда и ты меня тоже – «на ты».
Она кивнула.
И рассказ полился.
Когда я немного пришла в себя, меня начали таскать к следователю. То есть, сначала он пришел в больницу, но я была в таком состоянии, что связных показаний у меня взять не удалось.
Целую неделю я сидела на успокоительном. Слезы текли и текли, я то и дело ударялась в истерику.
Мама дежурила у моей кровати, убирала все острые предметы. Боялась – руки на себя наложу.
Я сама не могу понять, как пережила эти страшные недели. Помню, что долго отрицала очевидное, уверяла и себя, и окружающих, что Андрей просто не мог умереть.
Его похоронили без меня, этого его родителям я так и не простила. В самом деле, ведь могли же подождать, пока меня выпишут из больницы?! А так, не дать в последний раз увидеть, прикоснуться, поцеловать…
Я пришла на могилу на третий день после похорон. Они не скупились, его родственники, купили приличный участок земли. Видимо, сами потом рядом лечь рассчитывали. Небольшой холмик на этом пространстве казался таким… одиноким.
Все вокруг было завалено венками. С лентами, черными с золотыми надписями лентами.
От мамы и папы. От бабушки. От тети. От дяди. От сестры – видимо, двоюродной, он единственный ребенок в семье был.
Понимаешь? От всех по венку, а от меня – ни одного. Словно и не было его в моей жизни, а меня – в его.
Я была с этим не согласна. Я принесла с собой охапку роз: огромных белых роз. Я скинула с холмика его могилы эти венки, мерзкие искусственные венки, и понатыкала роз везде, где было можно.
На следующий день я приехала снова.
На его могиле никогда никто не видел увядших цветов.
Андрея не было, но жизнь пыталась идти. Я уже сказала, меня таскали по допросам. Несколько раз водили на опознание, предъявляли каких–то мужиков, совершенно одинаковых на вид. А я, да что я могла? Я же не видела нападавших. Их лица были в тени.
Долгими ночами я лежала без сна, пытаясь вспомнить хоть что–нибудь о человеке с белым шарфом. Но не вспоминала. Я не могла описать ни его рост, ни осанку, ни походку. Словно он был призраком.
Призраком, пришедшим с того света, чтобы убить Андрея.
Я знаю, следствию немного помогли показания второй пострадавшей. Ей тоже было плохо, у нее убили мужа, но то ли она не слишком сильно его любила, то ли легче переживала стресс. Она описала каждого из трех, и именно из ее описаний я узнала о молодом худощавом мужчине славянской внешности, ростом 170–175 см, в черном пальто.
И все.
Это были единственные приметы человека, отнявшего у меня мою любовь и мою жизнь.
Ты, должно быть, понял, дело стало типичным «глухарем». Я билась как рыба об лед, мучилась, звонила следователю, пытаясь узнать, что, ну может быть, в деле есть какие–то подвижки.
В конце–концов я утомила его и он сказал, что производство по делу приостановлено в связи с розыском.
Но я–то знала, что они никого не найдут.
И мою боль дополнил гнев. Я люто ненавидела мерзавцев, убивших Андрея, а больше всех – того самого с белым шарфом, того, кто нанес тот смертельный удар. Веришь или нет, я за него даже свечку перевернутую в церкви поставила. Плакала и говорила себе, что попадись он мне, и я отомщу. Поступлю с ним так же, как он поступил с Андреем. Зарежу как собаку. Я поднималась по утрам и произносила эту клятву как мантру, дающую мне сил прожить еще один день. Засыпая, я напоминала себе, что настанет новый день, и, может быть, тогда я приведу то, в чем клялась, в исполнение.
Я никогда раньше не хотела, чтобы другому человеку было так плохо…
Матвеева замолчала. Задумалась, одинокая слеза потекла по ее щеке. Абрамов, уже готовый к такому исходу, протянул ей пачку бумажных платков.
Она плакала молча, и от этого было еще тяжелее. Так плакала Настя, когда ее кто–то обижал: молча, без единого всхлипа. Страшно, потому что в рыданиях облегчается душа.
– Хочешь, мы продолжим завтра? – спросил он неожиданно для себя, хотя решил уже, что не может позволить себе потратить еще один день на этот допрос.
Матвеева кивнула.
Договорившись с сотрудниками изолятора и забронировав себе на завтра кабинет, Абрамов вышел во двор. Адски хотелось курить, и он машинально искал пачку сигарет в кармане, пока не вспомнил, что ее там нет и быть не может. Курить он бросил пять лет назад.
Зазвонил телефон.
– Саш, ты далеко? – послышался в трубке голос Петрова. – У меня тут аврал полный, а на Дыбенко опять поножовщина с потерпевшим. Ты не съездишь, а?
– Съезжу, – обреченно вздохнул Абрамов.
Если Настя и ждала его домой этим вечером, видимо – зря.
Домой он не вернулся. Потерпевший пришел в себя в больнице и пришлось ехать к нему, брать показания. Случайный знакомый, отплативший хозяину квартиры за гостеприимство ножом в легкое, скрылся с места преступления, и искать его следовало по горячим следам: убегая он прихватил магнитофон и утюг.
Опера прочесывали ближайшие скупки и ломбарды, но вещи пока не всплыли. Саша надеялся, что потерпевший скажет ему хоть имя нападавшего…
В поездках и бумажной работе пролетел весь вечер, и ехать куда–то уже не было никакого смысла. Абрамов достал из шкафа в кабинете постельное белье, свежие носки и зубную щетку. Тюбик зубной пасты сиротливо скукожился в уголке на полке – Петров в последнее время тоже часто ночевал на работе, а пасты он использовал много.
Запиликал телефон.
Настя прислала обиженный смайлик с пожеланиями доброй ночи.
Саша устроился на продавленном диване и, уже проваливаясь в сон, пообещал себе, что уж на этот Новый Год обязательно свозит ее в Прагу.
Как обещал летом. И год назад.
На следующий день в десять утра он снова сидел в следственном кабинете следственного изолятора № 5. Он не очень понимал, что тут делает, но что–то сильнее его самого тянуло его в эту комнату к женщине, по его просьбе рассказывающей
