ему о своей судьбе.
Ее история интриговала. Он боялся признаться себе в этом, но он хотел знать ее развитие, несмотря на то, что конец был ему известен. Он понимал, что только так расставит все точки над не существующей в русском алфавите буквой, уберет нестыковки в показаниях свидетелей.
Поймет наконец, что Матвеева Татьяна Эдуардовна делает в этом проклятом Богом месте.
Ее привели, и она встретила его новой улыбкой. Ее совершенно необыкновенно теплой, но очень грустной улыбкой.
Он привычным жестом положил бумаги с ручкой на стол, хотя понимал – ему опять нечего будет записывать, и приготовился слушать.
Тому не понять, кто не испытал подобного. Это жуткое ощущение, когда мир вокруг тебя рушится, и ты падаешь вниз, в темноту, вместе с его обломками. Тянись – не тянись, до краев уже не достанешь.
Что толку рассказывать, как я жила? Целый год каждый новый день ничем не отличался от предыдущего. Мрак. Полная беспросветность тянущегося существования.
Я порвала связи со всеми друзьями. Знаешь, когда каждый день кто–то ноет об одном и том же, это утомляет. Но ноющему–то не надоедает говорить. Сначала меня утешали. Потом уверяли, что пора бы уже успокоиться, что надо жить дальше… Полная херь. Как будто можно после такого жить дальше. Как будто можно забыть о случившемся.
Потом меня просто перестали слушать, и я решила – к чему мне такие друзья? Они хотели, чтобы я смеялась, а мне хотелось плакать. Я стала делать это одна.
Иногда я курила, но это не приносило облегчения, как и алкоголь. Облегчение приносил только сон – я полюбила его, потому что таким способом половина суток выпадала из моей жизни. В общем, я тупо жалела себя.
Целый год.
А потом что–то изменилось. Не то, чтобы я решила жить как раньше, но я внезапно поняла, что жить придется. Впереди было еще много лет – я принципиально не из тех, кто кончает жизнь самоубийством, а значит, надо как–то мотать свой срок на земле. И я начала рисовать.
Сначала это была сущая ерунда – что– то для себя на обрывках бумаги. Но ерунда вдруг переросла в серьезное увлечение, и внезапно я стала писать всерьез. Картины у меня были мрачные: с кладбищами, крестами, воронами. Они мне не нравились, но не из–за своего настроения. Просто в какой–то момент я поняла, что рисую плохо.
И я решила делать это хорошо.
Я не сразу нашла подходящую студию, но в конце–концов у меня все получилось. Небольшое полуподвальное помещение с арками из красного кирпича и мягким освещением. По–своему даже уютное. Хороший педагог, не лезущий в душу – просто помогающий сделать так, чтоб было красиво.
Там я познакомилась с человеком, навсегда изменившим мою жизнь.
Я сказала уже, что полностью исключила из жизни друзей, и я не лгала. Люди не были мне интересны. И он поначалу не интересовал меня как человек.
Меня заинтересовало его творчество.
Сперва я долго приглядывалась к его загадочным картинам в синих тонах. Они раздражали меня, и я сама не понимала, почему. Потом поняла – я завидовала. Он мыслил настолько отлично от всех, кого я до этого знала, что это привлекало.
Я ставила свой мольберт позади него и смотрела, как он творит.
А однажды, когда я шла пешком до метро, он меня догнал. Я всегда ходила быстро, размашисто, мама меня ругала и говорила, что у меня «походняк как у мужика», но я ничего не могла с собой поделать. И не хотела, если честно.
А он шел так же.
Некоторое время мы молча шли рядом, а потом он вдруг сказал: «Надо же, впервые встречаю человека, который ходит быстрее меня».
«Это я еще на каблуках» – ответила я.
Так и повелось, что после занятий мы шли вместе.
Не думай, он не нравился мне физически. Он был невысокий и слишком худой. Нос у него был слишком длинный, а волосы невыразительно русые. Иногда я смотрела на него и думала: «Какой гадкий мальчик». Но, понимаешь, когда изо дня в день идешь с кем–то до метро, поневоле начинаешь разговаривать. И мы говорили.
Он был умен. Я, со своим бухгалтерским образованием, не смыслила ничего в темах, о которых он рассуждал. Он говорил о психологии, психоанализе, даже эзотерике. Мне, чуточку окунувшейся в мир искусства, он рассказывал об истории возникновения пейзажа, о пленэре, об импрессионистах, пуантилистах, сюрреалистах… Говорил, что Моне был гениален, но больше всех он уважает Сезанна – за настойчивость и целеустремленность. Что его бесит, когда Ван Гога считают пустышкой с придурью, ибо работы его осмысленны. Сетовал, что простой люд ничего не понимает в Кандинском…
Это был другой мир, и он открывал мне его. Я словно заглядывала за кулисы театра, видела подноготную пьесы, что играли без меня.
У него были совершенно отличные от моих вкусы. Я любила итальянскую кухню. А он ел в каждой забегаловке, показавшейся ему более или менее любопытной. Мне казалось, что спорт должен быть частью жизни каждого. А он говорил, что в спортзале чувствует себя хомяков в колесе, и ему пофиг, если он плохо выглядит.
Я смотрела на его лицо – оно всегда было каким–то… самодовольным – и думала, что зря он слишком высокого о себе мнения.
В один из совершенно обычных дней он остановился, метров на триста не доходя до входа в метрополитен.
– Я пойду перекусить, – сказал он.
А я, неожиданно для себя, спросила:
– Куда?
– В Тан Жен. Китайский ресторан на Гороховой.
И я снова спросила:
– А можно с тобой?
– Пошли.
Мы говорили. Точнее, больше он говорил, я слушала. Мне казалось, когда я говорю, ему неинтересно, а все, что я произношу – наивно. Он уверял в обратном: что ему интересно со мной, но мне казалось – он лжет. Я не чувствовала никакого интереса с его стороны.
Мы говорили об отношениях. О его отношениях с бывшей девушкой, и мне показалось – он все еще любит ее. Они глупо расстались, и я посчитала своим долгом обратить его внимание на этот факт.
– Слишком много воды утекло, – сказал он и свернул разговор.
Мы начали ходить ужинать вместе. Это было редко, но я стала ловить себя на мысли, что уже жду этого, предвкушая интересную беседу и еду, которая пришлась мне по вкусу.
Ты ел когда–нибудь салат из острой говядины? А стоит…
Он мне никогда не писал. Лишь один раз, рассуждая об автомобилях, прислал какую–то фотку, и на этом
