Вновь открыв глаза, с брезгливостью посмотрел на Таню, оправившую надетое платье, откинувшую темную прядь с лица и мило улыбнувшуюся ему, со значением опустившую каблук на его пахе чуть ниже, предупреждающе надавливая в наиболее чувствительную область.
— Телки, овцы. Латентная зоофилия? — изобразила озадаченность Лиза посмотрев на Таню, склоняющую голову на бок, снисходительно вглядываясь в злобу, слабо пробивающуюся сквозь нарастающее помутнение в глазах Витали. И усилила нажим каблуком, болью удерживая его в сознании.
— Так парнокопытные называют лиц женского пола. — Кивнула Таня и убрала ногу от его паха, чтобы направиться к двери, в которую постучали. — А еще этим парнокопытным проводят радиочастотную идентификацию, когда они теряются. — Акцент на последнем слове, придающем ему двойное такое значение.
Виталя, стараясь медленно и размеренно дышать, смотрел, как официант закатывает стол для доставки еды в номер, и, прикрывая за собой дверь, берет рацию с тарелки до того накрытой выпуклой металлической крышкой, пока Лиза и Таня разбирают прикаченный псевдоофициантом стол, подготовленный совершенно для иного, нежели ужина.
Официант, остановившись сбоку у окна и отодвинув тюль, по рации сообщал кому-то расположение охраны Витали: двое на стоянке, двое в холле у ресепшена, один в зале у лифтов, один в коридоре. Рация отозвалась кратким «приняли».
Мужчина, отложив рацию на журнальный столик, подошел к креслу и, взяв за руку Виталю, только собирался потянуть его на себя и взвалить на плечо, чтобы поднять с места и отволочь на софу, на краю которой Таня размещала некоторые радости современной полевой хирургии, но Лиза, извлекшая портативный сканер из небольшого чемоданчика, дотоле находящегося в большой емкости под крышкой, оттеснила мужчину от Витали и сильнейшим рывком за предплечье свалила Тисарева с кресла на пол.
Виталя звучно ударился головой о паркет и приглушенно взвыл от боли. Тело было безвольно, веки уже не поднимались, разум находился почти в беспамятстве, но он еще мог воспринимать звуки.
— Елизавета Сергеевна… — неодобрительный голос мужчины.
— Притащи колюще-режущее, — перебила Елизавета Сергеевна, рывком задирая рубашку Тисарева на спине, — вдруг пригодится.
— Лиз, нам бы желательно его живым сдать, — сомневающийся голос Тани абсолютно без тени беспокойства и сожаления. Наоборот, с легкой солидарностью. — А ты его так башкой об пол. Я не то чтобы возражаю, но…
— Он просто упал. — Отрезала та. Раздался писк включенного сканера. — С копытами не справился, неловкий черт.
И это было последним, что осталось в памяти Тисарева, прежде чем он провалился в трясину небытия.
* * *
В себя Виталя приходил медленно и неохотно. Туман в голове и теле пульсировал болью, мешая осознать себя полностью. Он не сразу понял, что полулежал в неудобном положении на заднем сидении движущегося автомобиля, с заведенными и скованными за спиной руками. В темном салоне помимо него находились два человека кавказской национальности, о чем-то негромко переговаривающиеся на родном языке.
Виталя никак не обозначал им, что пришел в себя. Глядел в почти наглухо тонированное окно правой двери, мучительно пытаясь взять контроль над телом, поступающим в распоряжение разуму весьма неохотно.
Лишь когда съехали с трассы и поехали по не очень ровной проселочной дороге, Виталя почувствовал, что более-менее обрел власть над желейными мышцами и, с трудом усадив ватное тело, уставился в лобовое. Поморщился, когда понял, что они уже прилично отдалились от города. Осетинец, сидящий на переднем пассажирском, обернулся, мазнул по нему равнодушным взглядом и ненадолго замолчал после слов водителя, произнесенных с предупреждающей интонацией.
Ехали достаточно долго. Еще дольше, когда свернули с проселочной на неровную покрытую порослью колею, ведущую в заросли леса вдали. Осетинцы больше не разговаривали, Виталя пытался справиться с жаждой и не самым удобным положением затекшего и болящего туловища — очевидно, с ним не очень-то и церемонились, когда вытаскивали из отеля.
Добравшись до небольшой просеки перед темнеющей линией леса, водитель остановил машину рядом с двумя внедорожниками и пурпурным спортивным седаном. Виталя, разглядывая группу мужчин у автомобилей, прикрыл глаза и удрученно качнул головой, безотрадно усмехнувшись. Снова посмотрел в окно и негромко произнес:
— Я знаю, что живым отсюда не уйду, дайте матери позвонить.
— Может, тебя еще в макдак свозить? — повернув голову в профиль поинтересовался мужчина, сидящий рядом с водителем.
В этих его словах сквозило откровенное презрение. Виталя остался равнодушен. Поерзал на сидении, пытаясь принять такое положение, чтобы немного ослабить боль в затекших руках и фыркнул:
— Давай лучше в шашлычную, хачик.
Кавказец повернулся к Витале и, с насмешкой глядя на него, с эхом надменности приподнявшего бровь без тени страха в голубых глазах, миролюбиво предложил:
— Как насчет кебаба, будущий фарш? — только вот вопреки миролюбию в голосе, по лезвию ножа, возникшего в его руках, прокатился лунный блик.
— Зеля, тормози стендап. Приехал. — Низко позвал водитель и, добавив еще что-то на осетинском, кивнул в сторону внедорожника, подъезжающего с северной стороны и останавливающегося рядом.
Виталя сильно прикусил нижнюю губу, напряженно глядя как от компании мужчин отделяется человек и направляется к задней двери остановившегося автомобиля, чтобы спустя секунду открыть ее и, посторонившись, почтительно кивнуть выходящему из салона мужчине, которого Виталя очень хорошо знал. Не близко, но хорошо настолько, чтобы напряжение скрутило ноющие внутренности в тугой ком.
Его приговор, выходя из салона, несмотря на крепкое телосложение и уверенную стать, выглядел обманчиво моложе своего возраста. Резкие черты лица с той тонкой гранью в выраженности высоких скул, что, казалось, словно бы и азиатская кровь не чужда в коктейле наследственности. Кожа бледна, волосы темные, короткие. Высокий покатый лоб и темный разлет бровей с мягким изломом в апексе добавляли пробирающей пристальности глазам, светло-карим, с ярким темным ободком и расходящимися от зрачка золотистыми краплениями. Взгляд тяжел и пронзителен, немного утомлен и крайне серьезен.
Как и обладатель этого взгляда, не показывающий до какой степени он измотан, не показывающий, что уже балансирует на тончайшем лезвии безумия, вот-вот готовом плеснуть в переходящее темное золото глаз токсин хищности, от которого не существует антидота. Яда озверелости. Ведь поводов не мало. У него, как ни у кого другого из присутствующих это было бы оправдано. И Виталя лучше других знал об этом, и это знание начинало запускать в его мысли так понятную в его положении злость на себя: надо было остаться на квартире, нужно было просто досидеть до конца и все было бы совершенно иначе! Он же знал!.. Он знал, что этот человек, к которому направился покинувший салон осетинец, едва ли остановится. И пусть до чертиков надоело сидеть в четырех стенах, словно собака Павлова на вип-условиях, пусть так надоела эта инертность существования, так замучило ждать команды, что можно выйти на свободу… Пусть. Но он бы вот этого сейчас не видел.
