платке. Это была Ульяна... Нет страшнее боли, чем сердечная боль матери по утраченному ребенку. И взрослый, Петр всегда оставался для нее ребенком, ибо она думала о нем как о своей жизни, которая без него — вначале крохотного, а потом взрослого, — казалось, не имела ни радости, ни смысла... И вот нет Петра. И нет слез... Только пекучая черная боль в груди... Как дальше жить ей без сына?.. Нет, дело не в ней самой. Острая жалость к Пете, ужас от понимания того, какие вынес он муки, прежде чем расстался с жизнью, рвали сердце матери на куски.
Словно ветром принесло из прошлых времен тихий напев колыбельной песни. Ульяна не отрывала глаз от свесившейся набок русой головы сына, от его спокойного лица с закрытыми глазами... Вместо развевающихся светлых кудрей сына мать увидела перед собой ржаное поле. Она шла по ржи и несла на руках крохотного Петю.. А потом вспомнила, как с ведрами в руках, босоногая, стояла на берегу речки, любовалась трехлетним Петей, который резвился в стайке ребятишек, с разбегу бросался в воду, взметая сверкающие брызги.
Ульяна очнулась в холодном ознобе, тревожно оглянулась, увидела позади себя толпу односельчан. Люди сурово молчали. В этом молчании, в потемневших скорбных лицах мужиков и баб, в светящихся болью их глазах Ульяна почувствовала сострадание к себе... И еще увидела ненависть — к тем, кто лишил жизни ее сына.
Прощальным взором посмотрела Ульяна на мертвого Петра, медленно поклонилась, повернулась и неторопливо зашагала прочь.
Люди расступились перед Ульяной. Даже немецкий солдат, охранявший виселицу, опустил автомат, посторонился, отвел в сторону глаза. Ульяна прошла мимо немца, как проходят мимо столба или камня. Над ее головой проплывали провода, по сторонам чернели обгорелые крыши домов с высящимися трубами, тихо взмахивали руками-ветвями деревья. То сверкнет клочок ясного неба, то падет темная тень густых ветвей. Свет — тьма, свет — тьма, свет — тьма. Чаще и чаще сменяли друг друга свет и тьма, свет и тьма. Женщина шла, окунаясь в темноту, появляясь на свет, и снова пропадала в темноте.
Ночью Ульяна плотно занавесила в доме окна, зажгла коптилку. Прошла в комнату Петра, подняла коврик, открыла вход в подпол. Бледное пятно света упало в черную яму. Ульяна наклонилась над ямой, сказала в темноту:
— Выходи, если живой.
Заскрипела стремянка, и вскоре из подпола высунулась черная лохматая голова партизана. Раскосые глаза чуть-чуть виднелись в узких щелочках под густыми темными бровями.
— Уже вечер? — спросил партизан, задержавшись на стремянке.
Она кивнула, молча распрямилась.
— Пронесло, значит, — облегченно вздохнул мужчина, щурясь на свет.
Она молча ждала, когда он поднимется, потом захлопнула крышку подпола. Пошла с ночником вперед, как бы приглашая его следовать за собой. Он сразу доверился ее решимости и спокойствию, прошел за ней в переднюю комнату.
На столе дымились щи в серой эмалированной миске, лежал кусок черного хлеба.
— Ешь, — спокойно сказала Ульяна, ставя коптилку на стол.
Он сел и сразу же принялся за еду. Ел торопливо, но без жадности, как проголодавшийся работник.
Ульяна сидела напротив, разглядывала незнакомого человека, непрошеного гостя, принесшего ей самое страшное горе.
— Куда вести тебя? Какую дорогу показывать? — спросила полушепотом.
— До Семеновского переезда доведешь, а там сам доберусь.
Откусывая хлеб, он продолжал хлебать щи.
— В лесу живете? — тихо спросила она.
— Живем где придется.
Она смотрела на него и ждала, когда он наестся. Кажется, он еще совсем молодой, глаза теплые, зоркие, лицо доброе. Рот больно широк и губы толстые, как у теленка, зубы белые, как крупные фасолины. Вот он съел последние крохи хлеба, наклонил миску, выпил через край все до капли, слизнул языком прилипшую капустинку. Перевел дух, улыбнулся.
— Спасибо, хозяюшка. Наелся за всю неделю.
Он посмотрел на женщину и только теперь, кажется, увидел на ней черный платок. Что-то дрогнуло в его лице.
— А где сын?.. — спросил он с нарастающей тревогой.
Ульяна просто сказала:
— Ушел вместо тебя.
— Вместо меня?.. Куда ушел?..
Ульяна смотрела на незнакомца в упор. Перед ее глазами вдруг все поплыло, и она почувствовала, что сейчас упадет на землю, завоет во весь голос. Собралась с силами, отвела глаза в сторону, тихо простонала:
— Повесили немцы моего Петечку.
Лицо партизана застыло, стало бледным.
Потрясенный услышанным, он с трудом поднялся с табуретки, не зная, что сказать, что сделать. Томительные мгновения напряженно и страждуще смотрел ей в глаза, затем взял ее руку, припал губами...
Она склонилась над его головой, вытерла слезы краем платка, позвала:
— Пойдем, пока час.
Темной ночью двое отправились в путь. Молча пробирались огородами, спустились в овраг. Только по одной ей ведомой тропинке она шла чуть впереди, он — сзади. Уже близко шумела черная стена леса, справа мелькнула полоска речной глади. Путники свернули влево, нырнули в лесную чащу. Шли без остановок, пересекая небольшие поляны и порубки с поднявшимся молодняком. Дошли до белого камня на перекрестке лесных дорожек, остановились. Прислушались к мерному шуму деревьев. Наконец она спросила:
— Дальше сам пойдешь?
— Сам.
Но ни он, ни она не двинулись с места. Молча смотрели друг на друга. Будто не решаясь высказать что-то очень нужное и важное, чему никак не подберешь слова.
Он стоял перед ней беспомощный и виноватый в том, что невольно причинил ей великое горе и что должен через минуту оставить ее одну среди темного страшного леса... Что сказать ей такое, чтобы хоть чуть-чуть ослабить боль в ее израненном материнском сердце?
Она первая сделала шаг к нему. Застегнула пуговицу на полушубке, поправила воротник. Это был полушубок ее сына. Руки матери двигались неторопливо, спокойно. Она медленно, только один раз погладила меховую оторочку сыновнего полушубка, которую сама когда-то выкраивала и любовно пришивала.
— Как зовут-то тебя?
— Беспощадный...
— Командир партизанского отряда?
— Сын рассказывал?
— Раньше догадывалась, а теперь сама вижу. Петя мой про тебя знал, да от меня скрывал. А что я знала, от него тоже в тайне держала. Не так надо было нам жить. Ах, Петя, Петя...
— Я никогда не забуду его. — Партизан склонил
