и ночь, с небольшим перерывом на сон), жестом даст понять, чтобы я оставил ему дело. Добросовестно прочитав его, долго будет морщиться и вздыхать, а потом, ворочая короткой шеей так, будто ворот гимнастерки душит его, станет говорить о том, что, конечно, случай не совсем обычный и что надо еще поработать с людьми. Не официально, а так — прислушаться к тому, что они говорят... И неожиданно, виновато взглянув на меня (ему неприятно все же, что он не может посоветовать мне ничего определенного), спросит: «А как по-вашему, товарищ Хохлов, не ввела ли вас в заблуждение эта, как ее, Чистякова ваша? »
Я еще раз осматриваю личные вещи Ножина, перечитываю письма к нему от родных и друзей. Ни малейшего проблеска. В сотый раз перелистываю дело и вижу, что я не ближе к разгадке, чем в первые часы расследования. С той, однако, разницей, что тогда у меня была уверенность, а сейчас от нее не осталось и следа. До чего невыносимо чувствовать себя бессильным! Может быть, действительно утром сходить к прокурору? Вдруг даст дельный совет! Был ведь и он следователем и, говорят, без особой охоты поменял следовательский портфель на прокурорский.
Поздняя ночь. Устраиваюсь на топчане. Долго ворочаюсь. Вижу Катины глаза. Большие и круглые, они смотрят на меня с доверием и тоской и почему-то растут и растут, заполняя собою лицо. Хочу успокоить Катю, сказать ей, что и мне одиноко и тоскливо, но не могу: в голове застревает частый и дробный стук. Я вскакиваю. Кто-то осторожно, но настойчиво стучит в окошко.
Густая, таинственная и зябкая ночь хлынула в землянку. Желтый язык пламени оставляет на стекле керосиновой лампы тонкие черные узоры. Входит Глыба. Рослый, плотный. Только теперь замечаю я, какая она маленькая, эта землянка, отведенная мне разведчиками. Глыба неторопливо осматривается, бросает почтительный взгляд на бумаги, разбросанные по столу.
— Не спится, товарищ следователь, — как бы в свое оправдание говорит он. — Вышел цигарку покурить, вижу, из вашей землянки полоска света сочится, иллюминатор неважно задраен. — Он поправил черную занавеску на окошке. — Решил зайти... Все об этом деле думаю. — Он кивает на бумаги. — Не стряслось ли чего с ним в бою... при отходе? Горячеват был.
Я молча смотрю на Глыбу долгим и неопределенным взглядом. Хочу уловить мысль его, а она ускользает, как солнечное пятно. Недоуменно и строго смотрит на меня мичман. И вдруг я соскакиваю с топчана, хочу обнять его, но только краснею и неловко бормочу:
— Да, пожалуй, надо подумать...
А сам уже загораюсь: «Эх, дорогой ты мой! Недаром хлопцы души в тебе не чают! Если бы только знал ты, какую идейку сейчас подбросил мне! И так скромно, естественно, просто. Теперь я знаю, что делать мне. Идти к прокурору незачем». Шаг за шагом восстановлю картину боя. По показаниям участников его, особенно тех, кто дрался рядом с Ножиным. «Его поведение в бою — вот где разгадка!..»
Темная весенняя ночь. Набухшая, развороченная земля. Разведчики бесшумно приближаются к немецкой обороне. Впереди открытый участок, расчищенный с истинно немецкой добросовестностью. И все время, почти непрерывно, источают над ним мертвящий свет ракеты.
Ножин проползает под разрезанной саперами проволокой. Каждое движение рассчитано. Дыхание, биение сердца кажутся предательски громкими. Слышен гортанный немецкий говор. Разведчики затаились возле самой траншеи. Сигнал броска — мягкая, похожая на птичий свист трель боцманской дудки — почти не потревожил тишину. Бросок, дерзкий, стремительный, ошеломил немцев: они не успели ничего понять, как разведчики уже были в траншее.
Приглушенный треск ручных гранат, растерянная и злобная дробь немецких автоматов, вопли ужаса на чужом языке... Недалеко от Ножина — его товарищи Агаджанов, Самойлов, Казаков. Ножин действует быстро, решительно. «Языки» схвачены. Группа захвата отходит. Придя в себя, немцы контратакуют группу обеспечения. Завязывается горячий бой. Ножина видят в разных местах. Он возбужден, то и дело меняет позицию, запальчиво кричит Самойлову, чтоб отходил — он прикроет...
Бой затихал, когда в небо взвились три ярко-зеленых огня. Приказ отходить. Отход прикрывают Ножин, Казаков, Самойлов. Стрельба редеет. И вдруг — мертвая тишина. Сквозь зыбкую мглу угадываются очертания своих траншей. Неожиданно Казаков и Самойлов почувствовали, что ранены. Снова залаяли немецкие пулеметы, будто спешили наверстать упущенное. Пронзительно визжали и, чавкая, рвались мины. Немцы открыли по отходящим разведчикам фланговый огонь.
Ничего странного или необычного в действиях Ножина, ничего, что давало бы ключ для дальнейших поисков. Оставалось опросить Казакова и Самойлова. Они были с Ножиным до последней минуты боя. Той же ночью их эвакуировали в один из армейских госпиталей.
Врач не сразу разрешил допрос: состояние раненых улучшалось медленно. Наконец согласие получено. Они лежат в разных палатах, и я допрашиваю их порознь, но показания их в главном, в том, над чем я так мучительно бьюсь, совпадают.
Это было недалеко от наших траншей. Шли последние минуты боя. Ножин, прикрывая отход, занимал наиболее рискованные позиции. Группа немцев преследовала разведчиков. Кирилл пошутил тогда: «Невежливо становиться к противнику кормой». Подпускали фашистов ближе и уничтожали их гранатами — диски автоматов были пустые. Видели, как Кирилл Ножин выдернул из гранаты предохранительное кольцо. Вдруг стало тихо. Было слышно, как ветер трепал полотна флажков, обозначавших «узкости» в минном поле. Нет, ни Самойлов, ни Казаков не видели, чтобы Кирилл швырнул ту последнюю гранату...
К горлу подступает горячий ком. В большой, залитой весенним солнцем палате пахнет лекарствами и гипсовыми повязками. Я смотрю на раненых бойцов и думаю о Ножине...
Только в блиндаже Кирилл почувствовал, что выходит из состояния самозабвенного напряжения, которое испытывал всегда в быстротечном, полном неожиданностей бою. Мышцы сами собой ослабели, захотелось присесть. Вдруг он скорее почувствовал, чем уловил слухом, в руке зловещее шипение. Страшная догадка обдала мертвящим холодом. Мгновенно пронеслись картины боя. Он приготовил для броска гранату, а немцы не появились. Сгоряча забыл, что граната на взводе. Так и отходил, крепко зажав ее в руке. Теперь спусковой рычаг освободился от давления пальцев. Через три-четыре секунды — взрыв... Как четко, громко стучит в висках кровь, точно маятник часов. Только сильнее и чаще. Выбросить гранату из блиндажа не удастся. Есть только одно решение. Оно пришло сразу же. Не погибать же товарищам из-за его оплошности! Надо так крикнуть, чтобы они отпрянули от него. Теперь как можно сильнее прижать гранату к животу, зажать своим телом, лечь на нее. И все... Жаль, что глупо! Мать... Сестренка... Ее трогательно-смешные каракули на листке из школьной тетради — «УБЕЙ
