давно жил, а теперь вернулся, и все его ждут. И бабушка Нина приняла его как родного внука, и все были к нему добры, хотя он был всего лишь дурнем, и сам это понимал, он точно знал, что заслуживает только насмешки, потому что он – достаточно умный, чтобы не делать плохого, и недостаточно сильный, чтобы делать хорошее. Лицо его было противно: на нем отпечаталась жгучая жажда внимания, а когда он это внимание получал, то не знал, что с ним делать, и смотрел куда-то прочь, неумело улыбаясь, или становился до ужаса тщеславен и вальяжен, и в такие моменты был еще хуже… Саша знал это все, и Лев учил его, тоже учил, как ребенка, и Саше становилось легче.
Ему ничего сейчас не мерещилось, только билась какая-то мысль, и он не мог ее понять, высказать, наконец вскочил, накинул футболку и побежал наверх, в квартиру Льва.
Он судорожно застучал, ему открыла Мария, было уже поздно, но она будто не спала – была в платье, в белом платье с цветами. Саша понял, что она плакала.
– Ему совсем плохо…
– Мария!
Саша захотел обнять ее, но сам устыдился своей мысли и только прохрипел:
– Где он?
Мария провела его мимо кухни, мимо гостиной, в третью комнату, открыла дверь, и на Сашу бросилась огромная черная плесень ростом в два метра, он вскрикнул и отшатнулся, а потом понял, что это не монстр, не тварь, а просто огромное пятно на потолке, и прямо под ним – Учитель, обхвативший колени, с широко распахнутыми глазами, совершенно черными. Он страшно громко дышал, будто бы у него не легкие были внутри, а кошмарный механизм…
Саша подбежал к нему, столкнул с кровати и потащил на улицу, на воздух, закричал на Марию, и та стала помогать ему, а Учитель ничего не понимал, только отталкивался от земли ногами, и задыхался.
Его вынесли на улицу, бросили на скамейку, ту самую зеленую скамейку, сели рядом с ним и схватили его за руки, чтобы он не убежал, не ушел, было тепло, был почти уже май, и воздух был тоже свеж, особенно сейчас, после дождя. Учитель дышал, сначала тяжело, а потом все спокойнее, но он до сих пор дрожал, и это было не от болезни.
– Я буду говорить.
Он сказал это не без труда, но ровно и в голос, и продолжил так же. Его слушали.
– Мне снился сон, будто мы все знаем, как найти счастье, будто у нас в руках – ключ от вселенной. Мне снилось, что мы открыли наконец тайну и вышли за пределы желаний наших тел. Это была больница, да, я больницу видел в своем сне, и там были все мы, и еще люди, которых вы не знаете, даже ты, Солнце мое, не знаешь, это с моего детства… Да, оттуда мы должны были начать наш путь, наш путь в вечность, оттуда должна была родиться река, но человек был побежден животной привычкой, и мы оставались там, теперь без ограничений в своих потребностях. Мы ели и пили вдоволь, и всего у нас было много, если бесконечность – это много. Водили еще какие-то бешеные хороводы… Что-то мерзкое помню. Я хотел крикнуть, чтобы прекратили, я хотел показать, куда уйти, но увидел вдруг себя со стороны – и сам я был по пояс в болоте, а остальные чуть выше, а некоторые даже по щиколотку, и я понял, что не мне вести этих людей, потому что я еще даже хуже.
Он все распалялся, и смотрел куда-то вдаль, сквозь беседку и дом, и говорил, и говорил, и голос его был как камнепад.
– Тогда я проснулся, и мне стало понятно, что я – никто. И мне еще долго после пробуждения было так омерзительно сытно, будто бы я действительно во сне все обрел и все жрал, и тогда я понял, что это был не сон, что мы и сейчас в нем, мы в нем!
Он встал и обвел рукой дома и небо, засмеялся истерически.
– Это век переизбытка, это век изобилия, бьющего из всех щелей! Сейчас каждый первый богаче каждого сотого двести лет назад, сейчас каждый второй – писатель, поэт или художник, и все как мухи о стекло бьются, хотя можно и облететь! А те, что не творцы, те упираются и смотрят туда, куда человек вообще не может смотреть, правда, их приманивают блестящим, будто сорок, развлекают, словно детей, и хорошо бы, если это все были добрые дети, так они еще и злы после этого… У каждого в кармане мир, а они живут в квартире. И доказали ведь уже, что вредны и наркотики, и алкоголь, и сигареты, так кого останавливает? Ведь все знают! Да, каждый богат, хоть по шажкам от идиота к гению дойди, а не доходят даже и до человека, хотя и идиот им быть может, чего уж тут…
Учитель чуть ли не упал на скамейку. Мария коснулась его плеча.
– Я ведь знаю, что максималист, хотя бы уже и двадцать семь мне… Но я ведь ничего плохого не делаю! Какие у нас чудесные дети растут, правда, Саша? Ты же видел?
– Да, они очень добрые.
Учитель говорил теперь тихо. Он не плакал, и видно было, что не заплачет, это был не тот человек – он просто устал.
– Мы ведь, Мария, хорошие… Ты у меня солнышко. Я и Сашу учу, и он тоже многое понял, и полезный теперь всем. У нас все во дворе хорошие, так уж вышло. Ну почему надо мной можно смеяться, если я правду говорю? Максималист… Да я же ничего и не требую, кроме того, чтобы себя меньше любили, чем других. А представляешь, Саша, меня ж выгнали!
Учитель рассмеялся и хлопнул в ладоши. Саша спросил осторожно:
– Откуда выгнали?
– Да, одного мальчика к экзаменам готовил. Литература – это мораль… Он над моралью засмеялся. Я ему сказал, что так и так, это все хорошо, что в книге, что это любовь была, а он смеется и смеется, и мать его пришла, тоже смеется, так меня и выгнали, если коротко. Хорошо еще, не сказал, что я верующий. Так бы облаву устроили. Материалисты! Но с них хоть по тысяче было…
Он замолк. Молчали где-то минуту. И вдруг взорвался.
– Да как можно, чтобы все исказили так?! И все все понимают, и все хорошие, и друзья неплохие, и работники, у иных второе высшее, а до сих пор
