позволить каких-то надежд на более чем дружеское с ней общение, но теперь совсем расстроился.
Лев был достаточно деликатен, чтобы не обращать на это внимание. Продолжил тему:
– Пирог вкусный, спору нет, но потому здесь всего два куска, а не десять: от десяти было бы дурно. Так же и со знанием. Лишнее знание выедает мозг и мучит нервы, поэтому я читаю только настоящие книги, слушаю только диски или пластинки, говорю только вживую. Мне, Саша, удивительно ясно и просто днем.
– А ночью? А по утрам? Ты очень мрачный в это время.
Лев поднялся и вышел.
Темнело.
Хлопнула входная дверь.
Мария вздохнула. Долила из чайника в чашки. Посмотрела с укором на Сашу. В этот вечер она была одета в черное платье в белый горошек, а волосы распустила. И была очень красива.
– Саша, ну зачем же вы спросили?
– Я все же хотел бы знать… Я ему многое рассказал о себе.
– Он не любит о своих проблемах.
– Проблемы по ночам? У Льва Васильевича?
Мария посмотрела в глаза Саше. Отвела глаза. Нехотя ответила:
– Ему снятся кошмары.
После поднялась и тоже вышла. Из окна Саша видел, что она прошла сквозь арку, сквозь ту самую, куда каждое утро пропадал Лев Васильевич, и в которую уже две недели не проходил Саша. Мир внутри двора был, как ни странно, намного больше, чем внешний. До того у Саши была только квартира с голыми стенами в новостройке, пуповина к университету из двух автобусов и унылое здание с потерянными людьми.
Саше вспомнилось это. Потом он вдруг подорвался и, спустившись, побежал к арке, за Марией и Львом. Но по дороге его окликнули.
То был Гришка, заика. У него всегда слезились глаза и был насморк. Он кормил всех дворовых кошек, которых было по числу детей – чуть больше десяти, с приходящими с других мест. Гриша носил всегда бордовый свитер, а поверх него, если было холодно, плотную кожаную куртку, которой было очень много лет… Он сутулился, был низенький, и смотрел всегда так ласково, что хотелось либо расплакаться, либо убежать, потому что не могло быть, чтобы на человека так хорошо смотрели.
– С-саша! П-помоги надеть ошейник! П-п-пожалуйста!
Он, улыбаясь, показал Саше черный ошейник от блох, указал на серенького худого кота с любопытной мордой.
– Ч-чешется! Несчастный…
Саша хотел было побежать, но все же подошел к Гришке, кивнул ему и взял кота, чтобы не дергался. Гриша трясущимися руками нацепил коту ошейник, выпрямился и выдохнул.
– Н-ну вот… Все. С-спасибо!
Но Саша уже бежал к арке, надеясь догнать Марию и Льва. Однако не смог: в проходе он столкнулся с дядей Колей, слесарем. Тот, едва не выронив чемоданчик с инструментом, топнул ногой и схватил Сашу за руку.
– Не лезь! Эти сами разберутся, к чему ты им… Пошли лучше, поможешь.
Саша понял, что он и вправду бежал без цели, а из одной только любви.
***
Они с дядей Колей были на крыше. Слесарь ставил заплатки и все ругался.
– Еще три года без ремонта… Все сами. Дом-то, правду тебе говорю, развалился бы уже, если бы не мы. Я на работе подчас меньше делаю, понимаешь, а они говорят, не время ще… Люди-то тут хорошие, да как живем! Леву жалко…
Саша не слушал. Он то смотрел в чашу двора, то на город, то на небо, и дивился тому, как же это красиво было. Шел мелкий дождь. Зеленели кроны. Этажом ниже, из окна, тихо звучал проигрыватель.
– …Растет эта дрянь, растет, душит его, давит, каждую ночь, оттого и смурной ходит, потому что ей дышит…
Саша вздрогнул.
– Марией?
Дядя Коля резко распрямился и с недоумением посмотрел на Сашу. На самом деле он взял его с собой не потому, что не мог залатать в одиночку, а потому, что наверху скучно.
– Какой Марией! Ты слушаешь вообще, нет? Плесень его душит, говорю! Там плесени вагон, и ему от нее дурно, он не спит толком… А куда переедешь? Он там берет немного с репетиторства, куда утром ходит, или вечером, ест что бабушка приготовит, квартиру едва держит, от родителей у него. А что? Ругать? Да мой Петька от него столько знает, сколько я не знаю, я ему говорю, что трудиться полезно, а он все отнекивается, а Лева сказал один раз, и все, не сын, а золото…
Саша дальше не слушал. Он вспомнил, что Лев действительно задыхался по утрам. Кошмары, конечно, оттуда же, и бессонница, и тяжелые мысли, и черный измученный взгляд, и эта угрюмость тяжело больного человека… Саша знал, каково тем, кто ночью не спит.
Он стоял на краю крыши, смотрел на город. Лучи солнца прошивали дождь. Там, в других домах, высоких и низких, старых и новых, жили совершенно незнакомые друг другу люди, бродила молодежь, рожденная этой безобразной реальностью киберпанка, сидели старики, старухи и калеки – просили милостыню, и бродили поэты, музыканты, писатели, иногда очень скучные и пошлые люди… ездили черные джипы, упитанные люди в пиджаках вылезали из этих джипов у дверей аптек и пропадали в подпольных заведениях, извивались ленты экранов и касс супермаркетов, и что только не лилось в стаканы и рюмки, а потом в глотки, приколачивал некий мигрант градиентную вывеску "Анастасия", росли огромные поганки в двадцать этажей…
Саша посмотрел назад.
***
Всю эту ночь что-то тревожило его. Перед сном он говорил с бабушкой Ниной о Льве и его недуге. Она отвечала, что все знают, и что предлагали даже переселиться ему, поменяться с кем-то квартирами, а он отвечал, что никому не пожелает этого, что даже здорового плесень травит, а он больной, и пусть больной и страдает, как ему природа предназначила. Мария отвечала, что от него никуда не уйдет, хотя сама уже начинала задыхаться. Плесень пробовали травить. Она вырастала снова.
Все это было в конечном итоге терпимо. Все привыкли, а главное – привык Лев. Стали замечать, что он даже любит эту плесень, будто бы она дает ему знание… По ночам он задыхался, Мария плакала.
Сегодня Саша не мог уснуть, как тогда, месяц назад, когда он встал, оделся и вышел, и блуждал по городу в поисках чего-то, будто пьяный или безумный, ему тогда все мерещились равнодушные глаза сестры и какие-то обезьяны в кепках и кроссовках. Сейчас было не так: он уже месяц читал только книги и не знал, что происходит в мире, ему было так приятно здесь, в этом доме, будто бы он здесь
