меня Евгения Васильевна. — И розетки есть для варенья. Тоже очень удобные, вместительные.
— Что ж в этом удобного? — снисходительно засмеялся я. — Какой гость попадется. А то и варенья не напасешься. Впрочем, так и быть: я даю свое согласие на сервиз. Но остается еще двадцать семь с полтиной.
— Можно купить настенные часы, — снова вмешался Цыпкин. — На веревочке.
— На какой еще веревочке? — спросил я недоверчиво.
— На обыкновенной веревочке. Висят и тикают.
_ Ну и подковыристый же ты парень, Цыпкин! — возмутился я. — Мне не нужно, чтобы они тикали, Я буду спать, а они будут тикать!
—. Тогда соглашайтесь на торшер — он не тикает, — сказал Цыпкин.
— А ты не диктуй. Я сам знаю, что себе подарить, — сказал я, положив на стол счеты. — Значит, так: купите в «Галантерее» четыре пары безразмерных носков по рубль восемьдесят — мои совсем порвались, пару капроновых чулок для жены, желательно немецкие без шва, десять рублей выдадите на руки — мне как раз не хватает на отрез для костюма. Итого — двадцать рублей двадцать копеек.
— Осталось на бутылку кубинского рома и пачку сигарет, — вставил Цыпкин.
— Будешь глотать ром в свой юбилей, — отрезал я. — А у меня сегодня не решена проблема с овощами. Девочки, кто пойдет за подарками?
— Мы, — сказали Валя и Катя.
— Зайдите на рынок и купите на оставшиеся деньги все, что написала жена на этой бумажке. Лук репчатый, картошку, морковку и так далее.
В качестве подарка.
ВЫСТУПЛЕНИЕ В ПРЕНИЯХ
— Маловато активности, Сенин, — сказал директор, когда я присел на краешек стула.
— Активности в чем? На работу я выхожу регулярно. За два года ни разу не болел. Выдвинут страхделегатом. Покупаю больным фрукты. Оформляю стенгазету.
— Я не о том, Сенин, — поморщился директор. — Я о собраниях.
— Пока ни одного не пропустил.
— Знаю. А что толку? Вопрос в том, как ты ведешь себя на собраниях.
— Не сплю. Внимательно слежу за ходом выступлений. Наматываю на ус все ценное.
— Третий год мотаешь. Не пора ли разматывать?
И, заметив мое удивление, директор пояснил:
— Пора самому высказывать ценные мысли. Надеюсь, они у тебя имеются?
— Имеются, конечно, имеются, — поспешил я заверить директора. — Иногда так навалятся — головы не хватает. Приходится на листочек записывать.
— Вот и поделился бы ими. На завтрашнем собрании.
— Не стоит. Уж не посетуйте. И не поймите меня превратно.
— Почему! Или мысли непристойные?
— Как можно! — засмущался я.
— Значит, огнеопасные? Критического направления?
— Ни в коем случае! Я не поджигатель. И не склочник.
— Поэтому и прошу тебя выступить. В прениях по моему докладу.
— Только не это! — взмолился я. — Лучше прикажите вымыть полы в коридоре. Будет больше пользы. И не так смешно.
— Все мы не Демосфены, — улыбнулся директор. — Однако выступаем.
— А я даже не Квочкин, — сокрушенно сказал я. — Квочкин иногда хоть реплики подбрасывает. Я и на реплики не гожусь. Мысли-то возникают регулярно. Ничего не скажешь. А вот язык не подвешен. Пока подберешь нужные слова, мысль ускользает. Начинаешь припоминать мысль — забываешь слова. Прямо беда.
— Сейчас же ты находишь слова. И мысль не ускользает.
— Сам удивляюсь, — поразился я. — Мысль так и течет, слова так и напрашиваются. Должно быть, оттого, что наш разговор протекает в обстановке доброжелательности и взаимопонимания. И я получаю от него истинное наслаждение.
— Как ты сказал? — зарумянился директор.
— Я говорю: наслаждаюсь в ходе беседы с вами.
— Ну и чудесно. Завтра будет то же самое. Я прочитаю доклад. Ты выскажешь отношение к нему. Вот и побеседуем.
— Не будет той атмосферы. Сорок человек уставятся на меня, как на подсудимого. Я от страха и слова не выдавлю.
— Выпей для храбрости. Я разрешаю.
— Я не пью. Вы знаете.
— Ничего. Один раз можно. Для повышения активности. Во имя общественных интересов.
На собрание я пришел с «маленькой» в кармане.
Директор говорил около часа. Чувствовалось, доклад вот-вот закончится.
Я запаниковал: близились прения. Но директор выручил меня.
— Степан Ильич, — обратился он ко мне, протягивая стакан, — не в службу, а в дружбу — нацеди в автомате газировочки.
Я взял из его рук стакан, едва заметно подмигнул ему: дескать, намек понят — и вышел в коридор. Первым делом я выпил в два приема «маленькую». Стакан тщательно помыл и подставил под сильную, упругую струю автомата. Вода забурлила, заиграла пузырьками. Я тоже забурлил, заиграл. Словно невидимые пузырьки засуетились во мне, всколыхнули и вынесли на поверхность души какие-то неизведанные порывы. Боясь растерять их, я устремился в зал заседаний. Вода расплескалась, и директору достался пустой стакан.
Развернулись прения. Говорили о содержательности доклада. Превозносили докладчика.
— Дайте мне слово! — заголосил я истошно и требовательно, будто меня всю жизнь затирали и лишали слова.
— Дайте, дайте Сенину слово, — заулыбался директор. — А то он передумает.
Мне предоставили слово.
— Слушай же внимательно, самодовольный очкарик, — четко произнес я, обращаясь к директору. — Слушай и наматывай на ус все ценное.
Зал оцепенел.
— Во-первых, ты бездарь и развалил всю работу, — продолжал я. — Во-вторых, окружил себя подхалимами. В-третьих, заглядываешься на молоденьких сотрудниц…
Я говорил и говорил. На двадцатом пункте оцепенение с собравшихся спало. Раздались возгласы в защиту директора. У директора слетели очки, но он судорожным движением поймал их на уровне галстука.
— Сенин пьян, — устало сказал он. — Разве вы не видите, что Сенин пьян?
— Сенин трезв, — стукнул я кулаком по столу. — Впервые за два года трезв.
— Хорошенькое дело! — вставил директор. — Оказывается, он два года изо дня в день является на работу пьяным. И мы два года терпим этого беспробудного пьянчужку.
Меня уволили. За пьянство.
ЦЫПОЧКА
В два часа ночи жилец многонаселенной квартиры, аккуратный плательщик за коммунальные услуги, Нестор Иванович Бордюров вылез из постели. Не зажигая света, он проделал хорошо известный ему путь. Почти у цели Бордюров ударился о какой-то мягкий предмет и стал на ощупь огибать его. Предмет был массивным и краями упирался в стены. Нестор Иванович попытался перелезть через препятствие, но безуспешно: оно оказалось высоким и гладким.
Обескураженный Бордюров включил свет, взглянул на то, что нарушило распорядок его жизни, и закричал скорее от ужаса, нежели о- полученного удовольствия. На крик начали сбегаться соседи. Их лица, как и принято в необычных ситуациях вытягивались от удивления.
В коридоре, уткнувшись мордой в персональный электросчетчик жильца Негина, стояла лошадь.
Сначала у всех создалось впечатление, будто она снимает показания со счетчика. Но лошадь принюхалась к электропроводке и принялась жевать ее.
