СТАСОВ — ОВЦЕБЫКОВУ.
Вторник. 28 февраля 1906.
1
Великий Композитор парил ноги.
Снизу шло размягчающее, обволакивающее тепло, мысль работала вяло, не для биографов.
«Надо же, какие ухоженные у меня ступни, — думал он. — Это оттого, что мозольщик да педикюрша приходят, ухаживают… А взять землепашца?.. Экая получается странность! Ведь и у него ноги ухоженные! Уходил он их, сердешный, за плугом — изо дня-то в день… Парадокс!..»
Большие стенные часы гулко пробили шесть. Обыкновенно в это время ему работалось лучше всего, и именно на срединную часть вечера он оставлял для окончательной правки все наиболее трудные пассажи, но заведенный порядок относился к старой квартире…
Дом в Морошковом переулке был заселен людьми, далекими от прекрасного, и имел тонкие перегородки. Великий Композитор был хрупок и мал ростом, но музыку рождал громкую, страстную, потрясающую основы. Соседи стучали в стену, жаловались в участок. Приходил пожилой околоточный, хмурил брови, неодобрительно косился на рояль, делал очередное внушение. Великий Композитор обещал играть потише, умиротворял служивого серебряным рублем и рюмкой водки, но уже через несколько минут забывал обо всем и начинал играть размашисто и мощно, как умел только он один.
Противостояние художника и среды закончилось, как и должно было. В отсутствие хозяев в квартиру проникли злоумышленники, порвали струны в рояле, разбросали партитуры, оставили записку с угрозами. Потрясенный порчей любимого инструмента, Великий Композитор позволил жене перевезти имущество по новому адресу. Волхонский переулок был тих, старомоден, выходил на Кузнецкий мост и имел дома с метровыми стенами. Здесь он не мог никому помешать своей музыкой.
А сочинялось на Волхонке не в пример хуже. Просиживал иногда по нескольку часов кряду, тыкал беспредметно тонким надушенным пальцем в выправленную на последние деньги клавиатуру, морщился сам получавшемуся убожеству, старался не встречаться глазами с Татьяной. Пробовал по совету старика Листа парить ноги. Заваривал в тазу шалфей, китайский лимонник, лист черной смородины. Добавлял сухой горчицы, подворачивал низы домашних нанковых панталон. Кожу легонько пощипывало, ароматный пар щекотал ноздри, Великий Композитор внутренне прочищался, чувствовал себя бодрее, но не более того. Вдохновение не приходило.
Протянувши руку, он взял махровое, с кистями, полотенце, преподнесенное ему на небольшом домашнем концерте. Вытер каждый палец в отдельности. На рояль не хотелось и смотреть. Великий Композитор раздумчиво прошелся по тесноватым апартаментам, послушал воздух. Было тресканье рассыхающегося паркета, стрекотание сверчка за печкой, кран на кухне метрономно выбивал скучную пунктирную линию.
Он подошел к окну и приподнял занавеску. Женоподобный фонарь на массивном матронистом цоколе, вытянув длинную девичью шею, слегка покачивал маленькой старушечьей головкой. Подсыхающие провисшие листья прощально терлись друг о друга перед окончательным отлетом в небытие. Наружный термометр показывал приемлемую для конца лета температуру. Великий Композитор решился выйти.
Кузнецкий мост ослепил, оглушил, затолкал. Повсюду пылали разноцветные огни. По брусчатке с грохотом неслись на встречных галсах экипажи с откинутыми верхами. Гренадеры в спущенных пелеринах, бешено вращая глазами, прижимали сидевших у них на коленях размалеванных кокоток. Благовоспитанная публика спешила к «Яру». Мелькали там и сям подвыпившие мастеровые. Истошно кричали мальчишки-газетчики. Вставали на пути смиренные синелицые девочки, потупясь, говорили сладкие, волнующие непристойности, одна, в распахнутой рубашечке, изловчилась, подпрыгнула, царапнула зубами мочку уха… Лоточники в белых колпаках совали в лицо горячие пельмени, пахучий сбитень и кислые щи в тяжелых зеленых бутылях.
Обходя ловушки и препоны, он дошел до музыкального магазина Мейкова, где был абонирован на ноты, но, потянув дверь, был тут же обруган растрепанной простолюдинкой, возившей тряпкой по нечистому полу. Ретировался, встал у афишной тумбы. Аршинными буквами сообщалось о предстоящем концерте семьи виртуозов Монигетти, бьющих в восемнадцать барабанов одновременно, герр Юргенсон планировал развлечь меломанов фирменным соло на пиле, пожилые сестры Ершовы обещались исполнить на губах очередное скерцо собственного сочинения. Поверх афиш наклеены были объявленьица, которые, матерясь, срывал расторопный городовой с шашкой на витом желтом шнуре. «Продается коновязь», — успел прочесть Великий Композитор. — «Кистени и гамаши со склада в первопрестольной», «Удлиняю усы», «Транскрипции из материала заказчика»…
Вспомнилось почему-то детство. А, впрочем, он и не забывал его никогда. Носил постоянно в себе, куском, порезанным крупно на значимые для него эпизоды. Давал иногда выплыть какому-нибудь фрагменту. Рассматривал его с высоты прожитых лет, придерживая аккуратно причинно-следственной связью, чтобы не улетел навсегда, не растворился навеки в глубинах подсознания.
Вот он, совсем еще мальчик, на даче в Ховрино по Николаевской железной дороге. Село взбудоражено. Уже неделю из окрестных лесов выходит огромный волк со светящимися глазами, кудлатый и страшнозубый. Он пожирает домашних животных, становится в срамные позы перед бабами, пугает в темноте подвыпивших мужиков. Как справиться с напастью? Сельский сход решает: просить совета ученых господ. Таковых в Ховрино трое. Это доктор Захарьин, пианист Конюс и инспектор консерватории Александра Ивановна Губерт. Тройка постановляет: волка изничтожить! Крестьяне горячо кивают. Кто же возьмется за приведение приговора? Крестьяне? Но их руки сбиты, пальцы заскорузлы, и кожа не чувствует спускового крючка!.. Ученые господа? Но они слишком стары и слабы глазами! Вспоминают о десятилетнем мальчике, который приехал брать уроки у пианиста Конюса, лечиться у доктора Захарьина и слушаться инспектора Александру Ивановну Губерт. «Ты убьешь волка!» — непререкаемо заявляет ребенку не привыкшая к ослушанию дама. Маленький мальчик плачет, у него другие помыслы. Он хочет сыграть на рояле мендельсоновскую «Песнь гондольера» и баховский «Гавот», но он не смеет перечить, и вот, в охотничьем костюме времен Карла Двенадцатого и в шляпке с пером он стоит на опушке и ждет, когда улюлюкающие пейзане выгонят ему волка. Появляется разъяренный волк. Он мчится вдоль красных флажков (КРАСНЫЕ ФЛАЖКИ — об этом разговор особый!) прямо на мальчика. Ребенок поднимает тулку, целится, стреляет… Волк бездыханен и распростерт на бирюзовой траве… Мальчика обнимают, целуют, качают. Ему прочат карьеру Великого Охотника, но он становится Великим Композитором…
Внутренний наплыв истаял, взгляд Великого Композитора сорвался с исчезнувших контуров, дымчато-мягких и расплывчатых, и зафиксировал контуры реальные и строгие. Он был в каком-то саду или сквере, развешанные на проволоках лампы позволяли любоваться строгой планировкой аллей — опираясь на трость, он прогуливался и не имел права свернуть в сторону, а навстречу шел человек десятью годами старше его, в котелке, потертой шинели и английских рифленых ботинках, который тоже считал, что не имеет права свернуть и избежать нежелательной встречи.
