Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 125
«Между моими друзьями царила гармония, хотя многие из них принадлежали к народам, которые теперь враждовали, и исповедовали различные религии и мировоззрения», – поясняет Виттлин. Таинственный мир Галиции, где национал-демократы благоволили евреям, социалисты танцевали танго с консерваторами, старорусины, они же москвофилы, плакали вместе с украинскими националистами. «Поиграем в идиллию», – пишет Виттлин, возрождая «суть львовского бытия»{10}. Он описывает город изысканный и хамоватый, мудрый и идиотский, поэтический и мещанский. «У Львова и его культуры терпкий вкус», – ностальгически заключает он, – подобный вкусу необычной ягоды, выведенной из дикой черешни и вызревающей только в Клепарове неподалеку от Львова. Виттлин называет эту ягоду череха; сладость в ней сочетается с горечью. «Ностальгия склонна подменять и вкус тоже, она уговаривает нас забыть всё, кроме сладости Львова. Но я знаю людей, для кого Львов был чашей желчи»[4].
Горечь нарастала после Первой мировой войны: Версальский договор сдержал ее, но уладить конфликт не смог. Время от времени тот прорывался с утроенной силой, как в сентябре 1939 года, когда Советы въехали в город на белых конях, и вновь два года спустя, когда явились немцы на танках. «В начале августа 1942-го во Львов прибыл генерал-губернатор доктор Франк, – сообщает еврейский житель Львова в одном из немногих уцелевших дневников. – Мы знали, что его визит не сулит добра»{11}. В том же месяце Ганс Франк, личный юрист Гитлера, а ныне генерал-губернатор оккупированной Польши, поднялся по ступеням университета и произнес в главном зале речь, в которой возвестил об уничтожении всех евреев города.
Я приехал во Львов читать свою лекцию осенью 2010 года. К этому времени я докопался до любопытного и, по-видимому, ранее не привлекавшего внимания факта: оба юриста, предложившие формулировки для Нюрнбергского процесса («преступление против человечества» и «геноцид»), Герш Лаутерпахт и Рафаэль Лемкин, жили в этом городе в то самое время, о котором пишет Виттлин. Оба они учились в университете, оба познали горечь тех лет.
Это далеко не последнее совпадение, на какое мне предстояло наткнуться, но оно глубоко меня тронуло. Как удивительно: готовясь к поездке во Львов для разговора об истоках международного права, я узнал, насколько близок к этим истокам сам город. И едва ли всего лишь совпадение, что эти двое, более всех прочих сделавшие для формирования современной системы международного правосудия, родом из одного и того же места. Но не менее удивительно и другое: в эту первую поездку за все время пребывания в городе ни один человек, с кем я общался в университете или где-либо еще, не был осведомлен о том, какую роль Львов сыграл в формировании современного международного права.
За лекцией последовали вопросы, в основном о биографиях этих двух человек. На каких улицах они жили? Чему учились в университете, кто были их наставники? Встречались ли они тогда, были ли знакомы? Что с ними стало после того, как они покинули город? Почему сегодня о них не рассказывают на юридическом факультете? Почему один больше значения придавал защите человека, а другой – защите групп людей? Как они оказались вовлечены в Нюрнбергский процесс? Что сталось с их семьями?
У меня не было ответов на все эти вопросы о Лаутерпахте и Лемкине.
Наконец кто-то задал вопрос, на который я мог ответить:
– В чем разница между преступлениями против человечества и геноцидом?
– Представьте себе, что было убито 100 000 человек, принадлежащих к одной группе, – начал я. – Скажем, поляки или евреи города Львова. С точки зрения Лаутерпахта, убийство отдельных людей квалифицируется как преступление против человечества, если оно составляет часть последовательного плана. Лемкин же делает акцент на геноциде, когда убийство многих людей проистекает из намерения уничтожить группу, к которой они принадлежат. Сегодня для прокурора основной вопрос заключается в установлении намерения: чтобы доказать факт геноцида, требуется продемонстрировать, что убийства мотивировались желанием уничтожить группу, в то время как для преступления против человечества нет необходимости доказывать подобное намерение.
Я пояснил, что намерение уничтожить группу – целиком или отчасти – чрезвычайно трудно доказать, поскольку соучастники подобных деяний не склонны оставлять документы, которые могли бы послужить уликой.
– Но насколько существенна эта разница? – спросил кто-то еще. – Так ли важно, будет ли закон защищать тебя как индивидуума или же как члена группы, к которой ты по воле случая принадлежишь?
Вопрос повис в воздухе – и с тех пор я всё думаю над ним.
Когда встреча закончилась, ко мне подошла студентка.
– Можете поговорить со мной один на один, не прилюдно? – шепнула она. – У меня личный вопрос.
Мы отошли в сторону.
В городе никто не слыхал о Лаутерпахте и Лемкине, потому что они евреи, сказала она. Их национальная принадлежность мешает им, сказала мне девушка.
– Возможно, – ответил я, недоумевая, куда она клонит.
Она продолжала:
– Я хотела сказать вам, что ваша лекция была очень важна для меня, лично для меня.
Тогда я догадался, о чем она пытается мне сказать – о своих собственных корнях. О польских или еврейских корнях не принято говорить открыто. Проблемы личной идентичности и групповой принадлежности все еще непросты во Львове.
– Я понимаю, почему вам интересны Лаутерпахт и Лемкин, – договорила моя собеседница, – но разве на самом деле вам не следует искать следы вашего деда? Разве не он ближе всего вашему сердцу?
I. Леон
1
Самое раннее мое воспоминание о Леоне – 1960-е годы, Париж, где он жил с Ритой, моей бабушкой. Они занимали квартирку с двумя спальнями и крошечной кухней на четвертом этаже обветшавшего здания XIX века. Дом, расположенный посреди улицы Мобеж, пропах затхлостью. В нем слышно было, как прибывают и отбывают поезда на Северном вокзале.
Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 125
