1. БРАТ НА БРАТАпустя несколько недель после происшедших на Рюгене событий в широкий пролив[41], соединявший Варяжское море с морем Нево, вошла большая флотилия остроносых драккаров.
Ветра не было, и драккары шли на вёслах. Тихо плескались об их крутые бока волны, широкий след оставался за кормой. Впереди флотилии шли лёгкие разведочные суда, показывавшие остальным путь среди бесчисленных отмелей, то и дело выступавших из воды островов, покрытых, как шапками, густым сосновым лесом.
Судя по внешнему виду драккаров, они только что выдержали долгое морское путешествие. Краска обсыпалась с их бортов, паруса были грязны, кое-где виднелись поломки. На бортах, кормах, палубах находились воины. Одни сидели у вёсел, другие мирно отдыхали на внутренних скамьях, третьи с азартом бросали кости — любимая игра, заимствованная скандинавами и варягами у франков.
В середине флотилии шёл один драккар — и больших размеров, и более красивый, чем остальные.
Этот корабль принадлежал вождю направлявшихся к Нево дружин — славянскому князю Владимиру, стремившемуся с рюгенскими дружинами в южную славянщину, чтобы отмстить одному брату гибель другого и самому занять место первого, став князем всей Руси, осевшей на огромном пространстве от берегов Варяжского моря до устья великой славянской реки — Днепра.
Когда варяжская флотилия вошла в полив, Владимир был на корме своего драккара. Около него, как всегда, важный, степенный, сосредоточенный, стоял его неизменный спутник и друг Добрыня Малкович.
Оба они смотрели на темневший справа от них далёкий берег.
— Там новгородская земля, — сказал, указывая на него племяннику, Добрыня.
— Да, дядя. Вижу и удручаюсь.
— Чем это?
— Тяжко идти на родину мне. Не с добром иду. Меч и огонь несу.
Добрыня сделал нетерпеливое движение.
— Постой, — остановил его племянник, — я знаю, что ты сейчас скажешь. Ты будешь уверять, что иду я мстителем, знаю я это, да ведь Ярополк-то брат мой?
— И Олег был его и твоим братом.
— Так ведь Олега погубил не столько Ярополк, сколько Свенельд-воевода.
— А зачем Ярополк слушал негодника?
— Как же не слушаться? Если бы ты вот.
— Я? Я бы сумел повернуть всё так, что никто ни в чём не был бы виноват!
— Пусть будет по-твоему. Но ещё тяжко мне, что я сам-то несвободным являюсь в родную землю.
— Чего же свободнее? Вон сколько воинов у нас! У кого такая дружина, тот несвободным не может быть!
— А обещание-то моё?
— Это старому Беле, что ли?
— Ему! Оно меня и по рукам, и по ногам сковывает. Ведь подумать только: если я сокрушу Ярополка и сяду в Киеве, так всё-таки должен буду во всём Беле быть подчинённым. Ровно, бы на службе я у него состою. Разве я свободен?
— Дай только добыть Киев, а там мы и от Белы отделаемся. Всё ведь я тебе говорил, чего там, на Рюгене, сказать было нельзя, ибо везде там были уши и каждое слово, какое скажешь, сейчас Беле переносилось. Что же ты думаешь, простаки мы? Пусть только нам помогут рюгенские дружины изничтожить врага, а там мы найдём на них управу. Теперь-то перестань думать об этом. Важнее всего для нас, какие вести придут к нам из Новгорода. Что-то долго не возвращаются гонцы!
Владимир тяжко вздохнул.
— Да, пока всё в руках новгородцев! — проговорил он, — Неужели же нам придётся пролить их кровь?
— Будут упрямиться, так и накажем их, — усмехнулся Добрыня. — Тоже эти новгородцы — зелье известное.
Дядя и племянник немного помолчали.
Казалось бы, Владимиру, чем ближе к родине, тем веселее быть, а он, напротив того, становился всё мрачнее и мрачнее. Добрыня не понимал, что делается с его племянником. Сперва он думал, будто Владимира угнетает мысль, что за оказанную военную помощь он отдал и себя, и все свои будущие завоевания арконскому жрецу, которому перед церемонией вынесения знамени Святовита дал торжественные обещания выплачивать дань, посылать по требованию арконских жрецов свои дружины, изгнать из Руси всех христиан.
