В Париже французские друзья встретили счастливого и помолодевшего от успеха Тургенева. Однако, чувствуя, что в полной мере помирился с Россией, он все больше и больше беспокоился за насилия, которые потрясали ее. Узнав о том, что 2 апреля 1879 года революционер-народник Соловьев пытался убить царя, он боялся, как бы власть не использовала этот единичный факт для того, чтобы отказаться от всяких реформ. «Последнее безобразное известие меня сильно смутило, – писал он Полонскому, – предвижу, как будут иные люди эксплуатировать это безумное покушение во вред той партии, которая, именно вследствие своих либеральных убеждений, больше всего дорожит жизнью государя, так как только от него и ждет спасительных реформ: всякая реформа у нас в России, не сходящая свыше, немыслима. Одна надежда на спокойный дух и благоразумие самого государя. Очень я этим взволновал и огорчен… вот две ночи, как не сплю: все думаю, думаю – и ни до чего додуматься не могу». (Письмо от 5 (17) апреля 1879 года.)
Тем временем слава его росла даже за границей. Оксфордский университет наградил его дипломом доктора гражданского права, и он отправился в Англию на церемонию вручения. «Нас было девять новых докторов в красных хитонах и четвероугольных шапках, – писал он Анненкову, – народу было пропасть – особенно дам – в круглой зале с куполом, где эти „commemorations“[42] происходят. Не могу довольно нахвалиться ласковым приемом гг. англичан». (Письмо от 12 (24) июня 1879 года.) Позднее, посылая свою фотографию Маслову, он напишет: «Ох, как плохо идет ученая шапка к моей великорусской роже!» (Письмо от 5 (17) октября 1879 года.)
Во Франции он был удостоен знака отличия за заслуги в народном просвещении, что показалось ему забавным. «Кажется, это дает право носить фиолетовый бант; фиолетовый, а не красный, – писал Тургенев Каролине Команвиль, племяннице Флобера. – Я прицеплю его на ярко-красную мантию доктора Оксфордского университета. Эти два цвета прекрасно подойдут друг другу». (Письмо от 14 (26) апреля 1879 года.)
Эти чествования отвлекли Тургенева от главной его заботы: настоящее вдохновение не приходило. Продолжая писать легкие стихотворения в прозе, он правил текст полного собрания своих сочинений. «Я совсем заржавел, – делился он с Анненковым, – перо не слушается – и мозги очень скоро устают». (Письмо от 27 августа (8) сентября 1879 года.) И о том же Вольфу: «Я отказался от литературной деятельности – и даже отвык от пера». (Письмо от 27 октября (8) ноября 1879 года.) И, наконец, своему другу Пичу: «Хотят получить от меня что-нибудь новое – а у меня нет ни нового, ни старого. Слава богу, я больше не пишу». (Письмо от 31 октября (12) ноября 1879 года.) Взамен он много читает. Его литературные суждения оставались по-прежнему строгими. Он боялся, как бы Толстой не оказался слишком простым и слишком правдивым для того, чтобы понравиться французским читателям. Последний роман Доде «Короли в изгнании» показался ему приличным, но более слабым, чем предыдущие. Что касается «Нана» Золя, то, несмотря на дружеские чувства к писателю, он нашел книгу несносной. «Кажется, я никогда не читал ничего столь непроходимо скучного, как „Нана“ (это – между нами), – писал он Флоберу. – Какая убийственная пошлость, какое нестерпимое обилие мелочей; нескольких крепких словечек, равно как и немногих крупиц поэзии, явно недостаточно для того, чтобы заглушить отвратительный вкус этого варева». (Письмо от 25 октября (6) ноября 1879 года.) Он равно был в курсе всего, что публиковалось в России, включая подрывные брошюры. Принципиально враждебный к террористам, он тем не менее не переставал участвовать в облегчении судьбы тех из них, кто был арестован. Эта двойная позиция, состоявшая в «заигрывании» с экстремистами и открытом возмущении их злодеяниями, – беспокоила русские власти.
В октябре 1879 года он написал письмо-предисловие к французскому переводу рассказа «В одиночном заключении. Впечатления нигилиста» – революционера Павловского, бежавшего некоторое время назад из России. Представляя работу, он отмежевывался от автора, однако оценивал его трогательный жизненный опыт с гуманной точки зрения. «Нисколько не одобряя этих убеждений, я полагаю, что простодушный и искренний рассказ о том, что он перенес, мог бы не только возбудить интерес к его личности, но и служить доказательством того, насколько не может быть оправдано предварительное одиночное заключение в глазах разумного законодательства».
Это предисловие появилось в парижской газете «Тан» 12 ноября 1879 года. Едва появившись в России, оно вызвало волну протестов. Консерваторы увидели в нем одобрение преступных происков нигилистов, а либералы обвинили Тургенева в том, что бесчестил себя ради того, чтобы завоевать благосклонность революционной молодежи. Удивленный силой реакции, он попытался оправдаться в письмах к друзьям и редакторам русских газет. Однако никто не понял, что он проявил толерантность, прощая по-человечески действия, которые как гражданин осуждал. Несколько недель спустя он повторил этот двойственный демарш, рекомендовав Золя для газеты «Вольтер» роман революционера Ашкинази «Жертвы царя». Этот роман, неблагожелательный по отношению к самодержавному строю, равно не соответствовал умеренным убеждениям Тургенева; он пояснил автору, что поддержал его из духовного великодушия: «Я не сочувствую направлению Вашего произведения, – писал ему Тургенев, – но так как я старый либерал не на одних только словах – то уважаю свободу убеждений, даже противных моим, – и не только не почитаю себя вправе стеснять их выражение – но не вижу причины уклоняться или способствовать к тому, чтобы они высказались – особенно когда дело идет о литературном произведении. Я не принадлежу к той школе, которая полагает, что надо стараться утаить шило в мешке; напротив, пусть оно выйдет наружу. И вот почему я, постепеновец, не обинуясь, готов помочь появлению произведения, написанного революционером». (Письмо от 12 (24) января 1880 года.) Граф Орлов, посол России во Франции, дал Тургеневу знать, что на его интерес к умалишенным очень плохо смотрели в высших кругах. Это было некстати, так как Тургенев собирался на довольно долгое время вернуться в Россию. «Но отнюдь не для того, чтобы там работать, – писал он Флоберу, – а просто, чтобы подышать родным воздухом». (Письмо от 18 (30) августа 1879 года.) Тем не менее он решился уехать только в конце января 1880 года.
Перед отъездом он собрал своих друзей – Гонкура, Золя и Доде – на прощальный ужин в кафе Риш. «На этот раз он уезжает на родину, озабоченный неприятным чувством неопределенности и неуверенности», – пометит в своем дневнике Эдмон де Гонкур. (Гонкур. Дневники. 1 февраля 1880 года.) В разгар ужина Тургенев рассказал, что однажды ночью он испытал сердечное недомогание и что в полусне отчетливо видел на стене коричневое пятно, которое было знаком смерти. Конец праздника был мрачным, каждый говорил о своих болезнях и предчувствиях.
Три дня спустя с тревогой в сердце Тургенев покинул Париж и отправился в Санкт-Петербург. Там продолжительный приступ подагры помешал встретиться с друзьями, в особенности с молодой Марией Савиной. Больной, в сумрачном настроении, он отправился в Москву. Город лихорадочно готовился к предстоящим по случаю открытия памятника Пушкину торжествам. Как всегда, интеллектуалы были разделены на два лагеря. Западники чествовали в Пушкине великого европейца. Славянофилы утверждали, что его вдохновение имело русское происхождение. Конечно, Тургенева, продолжателя пушкинских традиций, попросили взять слово во время церемонии. Программа предполагала участие самых известных писателей эпохи: Тургенева, Толстого, Достоевского, Гончарова, Писемского, Фета, Аксакова, Майкова, Григоровича, Полонского, Островского, Ковалевского… По единодушному мнению, Тургенев был главой течения западников, а Достоевский – славянофилов. В который раз они становились лицом к лицу как два непримиримых врага. А что собирался делать Толстой? Он до сих пор не дал своего согласия. В сознании читателей Толстой, Достоевский, Тургенев были своего рода святой троицей, которая сияла над русской литературой. Они должны все трое присутствовать в Москве, чтобы чествовать своего гениального предшественника. Тургенев поехал в Ясную Поляну, чтобы побудить Толстого совершить путешествие.
