— И как долго? — выдавливаю я, хватаясь за стойку, чтобы неупасть. Я вспоминаю открытки, посланные моим отцом. Предательство матери. И воттеперь еще это.
— С тех пор, как нам было по одиннадцать лет, — небрежноотвечает Люк, подливая масла в огонь, полыхающий у меня в крови.
— Люк, черт возьми, о чем ты говоришь? — ору я.
— Сядь, Лондон. Ты плохо выглядишь,— говорит он.
— Нет уж, я лучше постою, — ядовито отвечаю я, решив ни вчем не уступать ему. Я смотрю на него и чувствую себя униженной. Я хочу, чтобыон убрался прочь. Но сначала пусть все объяснит.
— Хорошо, — покладисто кивает Люк. — Ты помнишь... — Онтактично показывает рукой на кипу листов. — ... как я говорил, что в детственесколько раз проводил лето у дяди с тетей?
Все-таки хорошо, что я сегодня не пожалела времени изучитьвсе эти записки!
— Да, — цежу я.
— А помнишь, как ты ездила в дневной лагерь Ассоциациимолодых христиан, когда была маленькой?
— Нет.
— Ну так вот, ты туда ездила. И я тоже. Мои дядя и тетя жилитам, Лондон. По крайней мере, тетя. Они с дядей в то время разводились.Собственно, мы и переехали туда отчасти из-за того, что мама хотела бытьпоближе к своей сестре.
Я громко вздыхаю, и Люк с ходу ловит намек. Я все ещедержусь одной рукой за стойку, накрашенные ногти на второй руке выглядят так,словно высосали по капле всю кровь из ладони.
— Впрочем, это к делу не относится. А дело в том, что летоммы с тобой ездили в один и тот же лагерь. Мы дружили, Лондон. Ты была моейединственной подругой. И я абсолютно уверен, что тоже был твоим единственнымдругом.
Люк делает паузу, желая убедиться, что я усвоила этуинформацию. Я злобно смотрю на него, и он принимает мое молчание за разрешениепродолжать. Я стискиваю челюсти с такой силой, словно хочу разгрызть своикоренные зубы.
— Другие ребята не уделяли мне внимания, потому что я былприезжий. А потом произошел этот дурацкий случай во время игры в вышибалы.
Не говоря ни слова, я слегка приподнимаю брови. Я, конечно,в ярости, но мне все равно любопытно.
Люк небрежно пожимает плечами.
— Мы все играли в вышибалы, а один из старших ребят нарочношвырнул мне мячом в лицо, когда воспитатель отвернулся. Он сломал мне нос, но,поскольку у меня довольно высокий болевой порог, я затеял драку с этим парнем иулыбался, когда он меня колотил. Мне казалось, я буду выглядеть круто в глазахребят. Но все решили, что я чокнутый. Все, кроме тебя.
Похоже, это комплимент, но я только возмущенно закатываюглаза. Пусть не надеется, что это ему так просто сойдет с рук.
— Я обратил на тебя внимание в первый же день. Я видел, какты сидишь одна в уголке с книжкой, погруженная в себя. Я хотел заговорить стобой, но мне не хватало храбрости. И еще мне очень хотелось дотронуться дотвоих волос. Я не шутил, когда говорил об этом сегодня.
Как только я вспоминаю наш разговор на коврике, меня бросаетв жар, и уже не от злости. Но я напоминаю себе, что мой парень — лжец, такойже, как моя мать. И все проходит.
Я складываю руки на груди, и Люк нервно откашливается. Мнекажется, он уже знает, что я сейчас выставлю его вон, поэтому растягивает своюисторию.
— Короче, после драки ты подошла ко мне и помогла. Дала мнесвой свитер, чтобы остановить кровь. Потом этот свитер пришлось выбросить. Явижу какую-то романтическую иронию судьбы в том, что в тот день, во времяпожарной тревоги, я отдал тебе свой свитер, — задумчиво говорит Люк, обращаясьскорее к самому себе, и кивает на надетую на мне толстовку. — Но ты, разумеется,этого не поняла, — добавляет он.
Он ерзает на своем стуле, а я смотрю на часы. Только бы мамане вернулась домой раньше и не прервала наш разговор!
— Думаешь, она скоро придет? — спрашивает Люк, без трудапрочитав мои мысли.
— Откуда я знаю? — рявкаю я.
— Ты хочешь, чтобы я ушел?
— Да, — резко отвечаю я. — Но сначала закончи.
— Как скажешь. На следующий день после драки я подошел ктебе поздороваться, и ты меня не узнала. Сначала я обиделся. Я решил, что тыпритворяешься. Но ты была со мной мила и разговорчива. Тогда я подумал, что утебя амнезия или что-то в этом роде. Я спросил, и ты ответила, что помнишь непрошлое, а будущее.
Люк замолкает, но я молча смотрю на него, не трогаясь сместа. И тогда он продолжает.
— Ну вот. Каждый день мы с тобой знакомились заново. Снова иснова вели одни и те же разговоры. Впрочем, было и много нового. — Он грустноулыбается, и меня охватывает бешенство. Снова.
Откуда мне знать, что он знает обо мне? Откуда я могу знать,что еще он скрывает от меня?
— Это все?
— Лондон, мне жаль, что я не рассказал тебе обо всем этомраньше, — говорит Люк и делает два робких шажка в мою сторону, словноприближается к хищнику.
Я инстинктивно отшатываюсь прочь — подальше от парня, ккоторому всего несколько минут назад хотела оказаться как можно ближе.
— Ты хотел сказать — мне жаль, что я врал тебе? — со злобойспрашиваю я. — Жаль, что я предавал тебя?
— Мне кажется, ты несколько сгущаешь краски, — со смешкомвозражает Люк. — Вообще-то, если подумать, ты тоже немало врала мне.
Теперь он почти ухмыляется, и я срываюсь с цепи.
— Это совсем другое! — захлебываясь, ору я. — Ты понятия неимеешь о том, что это такое — полностью забывать свое прошлое! Каждый день япросыпаюсь и не знаю, в чем ходила в школу вчера, не говоря уже обо всехглупостях, которые могла сказать или сделать! Я помню вещи, которые никто —слышишь меня? НИКТО! — не должен помнить! Ужасные вещи. Страшные события,которые должны случиться со мной...
Слезы градом бегут у меня по щекам. Люк делает ко мне ещеодин шаг, но я выставляю вперед руку, чтобы остановить его, и продолжаювыкрикивать сквозь рыдания:
— Я сыта по горла всем этим, слышишь? Моя мать лжет мне, атеперь выясняется, что и ты ничем не лучше. Мне тошно думать, что все это времяты делал вид, будто мы только недавно познакомились, когда на самом деле мызнаем друг друга целую вечность! Ты мог бы вернуть мне хотя бы кусочек моегопрошлого, но вместо этого врал мне напропалую. Я просто не могу поверить в то,что ты мог так поступить со мной. С человеком, которого ты, как тебе кажется,любишь!
Люк смахивает слезинки, выкатившиеся из его васильковыхглаз. Сейчас он выглядит таким растерянным и беспомощным, что мне хочетсяобнять его и прижать к себе.
Но когда я овладеваю собой настолько, чтобы заговоритьснова, то выдавливаю всего одно слово:
— Уходи.
