В поздних своих текстах — жестких, ригористичных и полных сильных доводов против неизбежности и справедливости войны с Германией — Диана ясно обнаруживает ту бескомпромиссность, которая потянулась к обещанной Мосли определенности во всем. В рецензии на книгу о британской политике перед Второй мировой войной она сухо замечает: «Для членов парламента война против Германии была ответом сразу на множество вопросов. Все запущенные проблемы — безработица, недостаток жилья, бедность — решились одним ударом… Освальда Мосли осуждают за то, что он пророчил „коллапс“, но он, к несчастью, оказался прав»‹14›.
В том-то и дело: Диана верила в Мосли. «Именно это, — утверждала она, — дало мне отвагу пережить остракизм, гнев родителей… всеобщее осуждение». Она полюбила мужчину, а не идеологию, но была покорена и его несравненной силой убеждения, и агрессией, в которой явно чувствовалось нечто сексуальное. Вещь достаточно известная: бледные, выросшие в полной безопасности девицы беззащитны перед мистическим мужским обаянием — про это твердят и мифы о вампирах, и романтическая поэзия, и рок-концерты во вспышках лазера. А Диана — еще раз напомним — была тогда совсем юной. Разумеется, она сохранила верность Мосли на всю жизнь, но если бы ей было к моменту их встречи на десять лет больше, может быть, она сумела бы устоять. «Только великие дела — и только на великий лад», — говорил он позже; для молодой женщины, считавшей демократию безнадежной системой, где никогда не наладится жизнь, это звучало как величественная и потрясающая вера. Величественным казался и мужчина, способный произнести такие слова.
Итак, она переехала в Итоньерку — так она прозвала домик на Итон-сквер — и восседала там блистательной богиней в ожидании Мосли, который выкраивал время для встреч между законной женой, двумя другими сестрами Керзон и битвой за политическое господство. Наверное, он был вполне доволен собой. Какого еще доказательства своей неотразимости желать, когда самая красивая женщина Лондона отказалась от всего ради него? Если Диана в какой-то момент и усомнилась в правильности своего решения, об этом никто так и не узнал. Еще в Париже Пол Сезар Эллё объяснил ей: женщина с такой внешностью сама устанавливает правила. Красота отменяет общепринятые законы. До сих пор ей сходили с рук любые сумасбродства и она получала все, чего хотела. Возможно, ей захотелось посмотреть, что произойдет, если она сдаст себе самые скверные, какие только сможет подобрать, карты.
5
Нэнси, удерживавшая свою неординарность внутри тех границ, которые Диана только что нарушила, оставалась верна сестре. Она заезжала в Итоньерку так часто, как только могла; наведывались и многие друзья, хотя светское общество ее отвергло и, само собой, пошли слухи (например, Генри Лэм — как галантно! — записал ей в любовники Рэндольфа Черчилля).
Там, на Итон-сквер, в июне 1933-го Нэнси застал телефонный звонок Хэмиша Сент-Клер-Эрскина: по его словам, он обручился с другой женщиной. Чуть раньше он предупредил Диану об этом звонке; в известии не было ни капли правды, но он считал, что только так можно положить конец отношениям, становившимся все более нелепыми. «Будь осторожен, — попросила его Диана, — она способна себя изувечить».
На самом деле Нэнси отреагировала, как свойственно женщинам ее типа: сначала рассердилась, потом взяла вину на себя. «Не могу уснуть, не сказав, что я так себя ругаю, так несчастна из-за того, что грубо с тобой говорила, — написала она в прощальном послании Хэмишу. — Я ведь знала, что ты не влюблен в меня». Однако прошло не так уж много лет, и судьба поквиталась за Нэнси именно в той форме, о какой обычно мечтают покинутые: Хэмиш чуть ли не на коленях приполз в парижскую квартиру, где она жила в элегантном достатке, и всячески собой обременял былую подругу («Очень беден и довольно жалок», — описывала его Нэнси Ивлину Во в 1951-м). Ближе к ее смерти он посмел сказать что-то вроде того, что они могли бы уже много лет состоять в браке. «Спасите!» — восклицала Нэнси в письме к Деборе.
Но тогда, в 1933-м, ее захлестнули горе, стыд и мучительная растерянность. Двадцать восемь лет — что же делать дальше? В ответ словно чудо: Питер Родд, красивый, умный, сделал ей предложение, и через месяц с небольшим Нэнси была помолвлена. «О счастье, — писала она в августе Марку Огилви-Гранту, — о боже милостивый, я и правда счастлива».
Наконец-то она опередила в гонке Диану, которая только что развелась. Хэмиш позвонил, когда Нэнси, Пэм и Юнити собрались у сестры поддержать ее накануне суда по делу о расторжении брака («истица миссис Диана Гиннесс, Итон-сквер, на основании супружеской неверности мистера Брайана Уолтера Гиннесса, имевшей место в марте сего года в отеле в Брайтоне с Изольдой Филд»). Перед слушаниями лорд Мойн («гори он в аду») натравил на Диану частных детективов, но (видимо, по настоянию Брайана) собранные ищейками улики не были использованы. Неведомая мисс Филд, разумеется, была одной из тех девушек, что за плату соглашались выступать в качестве разлучницы, когда мужчина хотел легким путем освободить жену от брака. Подобно Тони Ласту в «Пригоршне пыли», которого Ивлин Во провел через совсем уж комически-мрачную версию того же обряда, Брайан поступил как настоящий джентльмен (с присущим иногда этой породе налетом мазохизма). Его роман «Пение не в лад», опубликованный в 1933-м, также включает брайтонский ход и рассказ о браке, распавшемся, потому что красавица жена «обратилась в некую светскую ересь безлюбости». Прошу тебя, заклинал он Диану, объясняй всем, что этот сюжет — не про нас. Действительно, их история была иной, уникальной.
Внезапный поворот, от какого любой писатель отказался бы, как от заведомой натяжки: в мае 1933-го Симми Мосли умерла от перитонита. Ей было тридцать четыре года. Она почувствовала себя плохо в Сейвхее, семейной усадьбе в Бакингемшире, и как раз в пух и прах поругалась с Мосли из-за его измен. Осерчав, он уехал к Диане. Печальным эхом письма Нэнси к Хэмишу — при всей искренности, оно проистекало из отношений, которые Нэнси сама себе выдумала, — звучат слова, написанные Симми наутро мужу: «Сердце мое, я хотела бы извиниться за прошлый вечер. Я уже плохо себя чувствовала и оттого, наверное, поглупела». Ночью ее увезли в больницу: лопнул аппендикс. Мосли наведался к ней, потом отправился обедать с Дианой и у нее впервые встретил Юнити. Несколько дней спустя Симми умерла. «Господи, какой ужас для Тома [Мосли], — писала Ирэн Рейвенсдейл. — И подумать, что Сим умерла, а Гиннесс живехонька и свободна. О! где же справедливость!» Ирэн не на жизнь, а на смерть боролась с сестрой за внимание Мосли, но даже не замечала комичности собственного положения. И возможно, она имела право думать, что именно из-за Дианы Симми не стала цепляться за жизнь.
Мосли горевал отчаянно. Говорили, что он «похож на сумасшедшего»‹15›. После первой, типично эгоистической реакции на болезнь Симми далее он безотлучно оставался возле ее постели до самого конца. Он не собирался ее покидать: если Диана предпочла развестись, это касалось только ее. Диана и не просила Мосли расторгнуть брак, она готова была служить ему, как миссис Джордан королю Вильгельму IV. Но только социопат не почувствовал бы в такой ситуации испепеляющей вины; и Мосли и Диана ее глубоко переживали. Она держалась как могла, являлась на обеды с белым как мел лицом, но ее положение парии становилось уже безусловным, неотменимым. Не случайно и в старости эта женщина могла сказать: «Ты же знаешь, чужая ненависть для меня ничего не значит». У нее было достаточно практики. Покойная Симми, превозносимая всеми газетами, обожествляемая светом, сделалась куда более мрачной тенью между ней и Мосли, чем при жизни.
