Господи, как часто, поддавшись минутной слабости и зависти, мы становимся их заложниками, и уже никакие силы не могут вырвать нас из этих тисков, разве что покаяние или смерть. Пугающее слово «покаяние» замешано на страшном имени Каина, но, лишь победив в себе братоубийцу, мы можем выбраться из мерзких сетей зависти, злости и тоски.
Процесс продолжался.
Зимой умер старший брат. Поболел, выздоровел, пришел из больницы домой и тихо, без мучений, скончался.
Младший пережил брата всего на полгода.
Ныне за тощий клок обесплодевшей супеси и покосившуюся избу судятся их дети.
Не знающая межи земля приняла в себя грешные тела братьев, как принимала прах живших до них, как примет и наши кости. Может быть, главное предназначение Земли — хранить наши тела до Страшного суда.
Настоятель
На московском подворье одного из северных монастырей шли суетные сборы, хотя до вечернего поезда еще оставался по-столичному непредсказуемый день.
Нынче не принято так собираться: обстоятельно, с баулами, чемоданами, коробками, своим провиантом, гостинцами, большими термосами с чаем и отварами, с переспросами и препирательствами. Наверное, так когда-то сбирались в небогатых барских усадьбах на зиму в город. Увы, в мирской жизни это безвозвратно утеряно и позабыто, а у духовенства схоронилось, сбереглось. Может, оттого, что никогда оно от веры не отказывалось, не блудило, не шарахалось из стороны в сторону, а вот уже тысячу лет живет на Руси своим укладом.
Хлопали двери, торопливо сновали Послушники и монахи, кто-то постоянно что-то уносил, приносил обратно. Все пытались давать друг другу советы.
У келейника Ивана голова шла кругом. «Какие-то они здесь все заполошные, носятся битый час, а толку кот наплакал».
— Куда же ты коробку поволок? — не выдержав, взмолился Иван.
— Так, брате, в трапезную…
— В какую трапезную? В ней книги.
— Мне брат келарь велел принести из покоев игумена коробку с красной полосой…
— Ну и где здесь красная полоса? — пытаясь вырвать злосчастную коробку из цепких рук трудника, повысил голос Иван.
— Так вот же…
— Ты что, карандашей в школе не видел? Это оранжевая полоса…
Зазвонил телефон. Келейник взял трубку.
— Послушник Иван, благословите, — представился он, как того требовал монастырский устав. — Да не забуду… Уже положил… Брат, я тебя очень прошу, не присылай ты больше ко мне дальтоников. — Он обернулся. Ни трудника, ни коробки в покоях уже не было.
Игумен Пансофий, усталый и опустошенный недавно закончившейся службой, сидел в неудобном низком кресле, уткнувшись лбом в ладони и, как со стороны могло показаться, дремал. Расстегнутые рукава подрясника обнажали крепкие опершиеся о стол руки. Длинные, каштановые, уже седеющие волосы были собраны в пучок и стянуты на затылке простой черной резинкой, густая широкая борода с белесыми ручейками рассыпалась широким веером по груди. На столе лежали очки в тонкой золотистой оправе, старенькая авторучка и листы бумаги с недописанным письмом.
«Досточтимый брат мой Алипий, вот и подходит к завершению очередная моя поездка в столицу. Суета и ужасная спешка вымотали и душу, и тело, кабы не короткие встречи с тобой, да еще с полудесятком близких сердцу людей, уж и не знаю, дотерпел бы ли я эти полмесяца.
Мы виделись трижды, а, за исключением первого раза, толком и не поговорили. Даже похвалить тебя было некогда, и вот, пользуясь случаем, спешу восполнить сей пробел, надеюсь, памятуя наши семинарские споры и мои тогдашние убеждения о тесном соседстве похвалы и прелести, ты оценишь эти слова. Молодец! И еще раз молодец! Представляю, какими трудами все это достается, но книги, что вы печатаете, так необходимы сегодня, особенно в глубинке.
Вы здесь, в столице, не представляете себе, с какой скоростью болото, оставленное в душах людей большевиками, заполняется зловонием сект, ересей и прочей духовной мутью. В иных селах (представь себе — селах!) не осталось православных семей. Кого только нет, и все рядятся под истинное христианство. Один паломник, серьезный дядечка из начальствующих, даст Бог, познакомлю, рассказал, что в Красноярском крае бывший сотрудник вытрезвителя, прости Господи, мент, объявил себя новым воплощением бога. Мать свою назвал богородицей, поселился на горе в лесу, разрешил своим адептам свободную любовь и безбедно дурит головы сотням людей. И главное, идут к нему наивные, несут добро, что за жизнь скопили. Судя по всему, чистой воды хлыстовство с примесью эзотерики, а люди приманиваются.
Так что твои книги, особенно нетолстые, написанные доступным языком брошюрки, ох как нынче нужны! Одна беда — мало их.
Мы на монастырском совете приняли решение завести свою типографию (есть с Божьей помощью на это определенные виды), так надеюсь, что это начинание ты, как опытный книгарь, поддержишь.
Долго думал о твоей вдохновенной речи по поводу непринятия ИНН, вопрос действительно серьезный. Наши монастырские простецы и старствующие уже давно озаботились этой проблемой, я же, каюсь, топтался в нерешительности, однако ты убедил…»
Письмо оставалось недописанным. Кто знает, о чем думалось этому далеко не старому, не по годам умудренному опытом и трудами, рано поседевшему человеку.
А давно ли мы с тобой, уважаемый читатель, писали письма близким и друзьям? Давно ли поверяли бумаге сокровенные мысли и суждения, помним ли вкус почтового клея на конверте и трепет сердца, с которым получаешь долгожданный ответ? Увы, забираясь все глубже в дебри механики и электроники, мы незаметно становимся их придатком. Изобретя телефон, человек постепенно стал его рабом. А раб всегда беднее хозяина. Как ни странно, знакомый голос в телефонной трубке не вызывает в голове зрительных образов, пока вы сами не заставите их появиться. Книга или письмо без образов вообще не читаются, перед внутренним взором всегда крутится лучшее в мире кино, поставленное самыми гениальными режиссерами — нашим воображением и памятью.
Иван всегда поражался вместимости железнодорожного купе. Казалось, в этот крохотный закуток в жизни не затолкаешь такого количества поклажи, но каждый раз обходилось. Справившись и теперь, он, расстегнув ворот подрясника, вытирая пот казенным полотенцем, стоял у опущенного окна и разговаривал с помогавшими ему подворскими.
— Петр, — обращаясь к келарю, хлопнул себя по лбу келейник, — чуть было не позабыл, — он сунул руку в сумку и вытащил большой набор цветных фломастеров. Внизу пластиковой прозрачной упаковки шла бумажная вкладка, на которой большими буквами были напечатаны названия цветов и оттенков. — Вот, прошу, передай своему помощнику, пусть до моего приезда выучит, да и ты заодно повторишь. Лично проверю. А то ведь яблоко от яблоньки, сам знаешь…
— Ох уж и умными мы стали, как в келию попали!
— Ты, Петенька, никак в поэты подался, гляди, опасная штука гордыня, быстро обуревает. Смиряйся брат, — назидательно воздев руку с указующим перстом, пропел Иван. — Смиряйся!
