Но почему приснилось именно это? В его жизни случались моменты и похуже, даже в здешних снах возникали куда более мучительные воспоминания. И почему оборвалось именно на этом месте? Он открыл дверь и…
Сет не помнит, что было дальше. Помнит, конечно, как лихорадочно пытался связаться с Гудмундом, но что случилось, когда он вошел внутрь…
Почему-то этот момент не дает ему покоя. Что-то там есть. Что-то неуловимое.
Над ним наклоняется Реджина:
— Плохой сон?
— Я что, кричал? — спрашивает Сет, садясь. На нем, как ни странно, все та же экипировка для бега. Уже попахивает.
— Нет, но ведь обычно они хорошими не бывают.
— Бывают.
— Ага. — Реджина усаживается рядом и протягивает бутылку с водой. — Но даже от хороших потом очень, очень плохо.
— Где Томаш? — спохватывается Сет, отпивая воды.
— Ищет укромный уголок, чтобы сходить в туалет. Он в этом плане хуже какой-нибудь старушки — даже слово вслух произнести стесняется. Просто исчезает, делает свое дело молчком, и ни гугу. Небось расплакался от радости, когда увидел, сколько здесь туалетной бумаги.
Дождь снаружи прекратился, пешеходная улица около супермаркета погружается в вечернюю темноту. Двигателя по-прежнему не слышно, дыма вроде нет. Мир снова безмолвен, в тишине раздается только их с Реджиной дыхание.
— Я подумала над твоими словами, — признается Реджина. — В смысле, зачем мы создали себе такой тухлый виртуал. — Она кивает на витрину. — Может быть, по сравнению с настоящим миром это был просто рай. Может, нам просто хотелось пожить нормальной жизнью, чтобы вокруг ничего не рассыпалось на глазах.
— То есть ты действительно в это веришь? Что вот это и есть настоящий мир, а остальное был коллективный сон?
Реджина прерывисто вздыхает.
— Я скучаю по маме, — говорит она, утыкаясь взглядом в полумрак. — По той, какой она была в моем детстве, а не какой стала, когда вышла замуж за этого. По прежней маме. Мы с ней классно жили вдвоем, без никого. Хохотали и пели. Отрывались по полной. — Реджина вскидывает бровь. — У негритянок же потрясающие голоса, всем известно. Типа, во власть не суйтесь, в президенты не метьте, и вообще вы никто и звать вас никак, но не расстраивайтесь, зато вы поете божественно.
— Я никогда…
— Так вот, это однозначно не про нас. Честное слово. Мы с мамой выли, как две раненые лосихи, — смеется Реджина. — Но какая разница, правда? Главное, что мы с мамой.
Сет вытягивает ноги:
— Сама ведь говорила, что это все не взаправду.
— Ты нарочно передергиваешь, — обижается Реджина. — Я там была. Мама была. Даже если на самом деле мы беспробудно спали за километры друг от друга. Все вполне реальное. Уж наверное, если бы мы себе это придумали, то пели бы покрасивее.
— Красота всегда найдется, — бормочет Сет. — Если знать, где искать.
— Что?
— Ничего. Один мой знакомый так говорил.
Реджина смотрит на него пристально, очень пристально:
— У тебя кто-то был. Кто-то любимый.
— Тебя не касается.
— И теперь ты не знаешь, взаправду ли. По-настоящему ли вы с… с ним, я так понимаю?
Сет молчит.
— С Гудмундом, — наконец выговаривает он.
— Гуманоидом? Это прозвище, что ли?
— Гудмунд. Имя такое. Норвежское.
— Ага, ясно. И, в общем, ты теперь не знаешь, существовал ли твой норвежец на самом деле. Не померещилась ли тебе ваша сказка. Был ли ты там взаправду. Был ли он там взаправду.
Сет снова вспоминает запах Гудмунда. И как Гудмунд барабанит пальцами по его груди. И поцелуй на тех снимках, и снимки, пошедшие по рукам…
— Он был, — говорит Сет. — Иначе никак.
— Видишь! Вот и я об этом. Иначе никак. Они были, иначе что нам остается?
На улице становится еще темнее, даже за короткое время разговора тени в зале успевают сгуститься, окутывая со всех сторон.
— Я вот что думаю, — начинает Реджина, зажигая сигарету. — Самое настоящее у меня — это я. Ну и, может, Томми. Даже здесь, потому что вдруг это тоже какая-нибудь симуляция, какой-нибудь следующий уровень, от которого мы тоже очнемся. Но независимо от того, где я и что это за мир, мне нужно твердо знать, что я — это я, и я настоящая. — Она выдыхает облачко дыма. — Помни, кто ты такой, — и вперед без раздумий. Если будет больно, значит, все взаправду.
— Угу, от твоей оплеухи до сих пор щека горит.
— Занятно, — роняет Реджина, протягивая руку наверх, к стойке с сигаретами. — Потому что я вот ничего не почувствовала. — Щелкнув зажигалкой, она показывает Сету клочок бумаги, который достала со стойки: — Я нарисовала карту, как добраться до нашего с Томми дома.
— Но мы же…
— Чтобы ты отыскал нас, когда вернешься из тюрьмы.
— Только Томми не говори, — просит Реджина вполголоса. — Скажи, что просто заскочишь к себе переодеться. — Она смотрит на Сета сурово. — Я серьезно.
— Не сомневаюсь.
Сет забирает карту. На ней изображена дорога, отходящая от железнодорожной ветки на север. В переулке стоит крестик, а под ним подписан номер дома.
— На самом деле везде нужно прибавить три, — объясняет Реджина. — То есть ты сворачиваешь на четвертую улицу к северу, добавляешь три к первой цифре адреса и три ко второй. Это на случай, если тебя поймают, чтобы нас не нашли.
— А в тюрьму-то как попасть? Главный вход по прямой от нашего заднего двора, это я знаю.
— Нет, через него никак. Он заколочен и заперт на тонну замков — ты себе даже не представляешь. Словно баррикадировались наглухо от всего мира. Наверное, так и есть. Поэтому тебе надо…
— Что такое? — из темноты доносится подозрительный голос Томаша.
— Карта, как добраться до вашего дома, — поспешно поясняет Сет.
— А с нами ты не можешь дойти? — Даже в крохотном огоньке зажигалки видно, как он встревожен.
— Мне нужно переодеться, — говорит Сет, демонстративно нюхая подмышку. — Надеюсь, удастся, если ты не спалил мой дом дотла.
— Тогда, может, мы с тобой пойдем? Один в школе не воин.
— В поле, — поправляет Сет.
— Ну да, конечно, — дуется Томаш. — Самое главное сейчас — пословицу не перепутать.
— Я хочу укрыться в доме, — говорит Реджина. — Слишком рискованно болтаться снаружи, да еще всем троим.
— Но он-то как раз и рискует.
— Это его выбор, — вставая, заявляет Реджина.
— А мой — нет! — мотает головой Томаш.
Кулаки его сжимаются и разжимаются точно так же, как у Оуэна, когда он нервничал. Оуэн тоже вечно вставал вот так, совершенно беззащитный, и хотелось или обнять его и успокоить, или наподдать за то, что сам лезет под удар.
