Моя кровная мать Эллен не могла мне помочь, с ее стороны все было в порядке.
Значит, нужно было искать отца.
Во втором письме Эллен назвала его имя: доктор Панос Келалис. А в следующем письме она написала, что до нее дошел слух о его смерти.
Мой отец умер.
Умер, умер, умер.
Умер.
Такая возможность даже не приходила мне в голову.
А вместе с ним исчез и мой последний шанс на встречу.
Мой шанс узнать, почему мы такие, какие мы есть.
Мой шанс сказать ему: «Я — часть тебя. А ты — часть меня».
Я сердилась и плохо думала об Эллен. Это она разлучила меня с родным отцом, не дала нам даже познакомиться друг с другом. Может, она вообще написала мне только потому, что знала о его смерти? Потому что так ей было легче избежать разговора с ним и его семьей?
Мои мысли были недобрыми. Я только что потеряла кровного отца. И мне было больно.
«Не сосредотачивайся на потере, — говорила я себе. — Подумай лучше о представившейся возможности. Ты же можешь узнать, каким он был человеком».
Доктор Панос Келалис. Доктор Панос Ке-лá-лис. Несколько недель это имя не выходило у меня из головы.
Доктор, как и говорила мне мама в детстве. Но я никогда до конца ей не верила. Тея многое преувеличивала. Ну, например, один семестр французского — и вуаля! Мы со Стеф уже заговорили.
Но мой кровный отец действительно оказался доктором.
И, черт возьми, он оказался настоящим греком.
Вот он, бич моего детства: недостаточная аутентичность. Моя невыразительная внешность была настоящим ударом для матери, черноволосой красавицы-гречанки.
И ничто — ни занятия греческим языком, ни греческие танцы в национальных костюмах — не могло помочь. Сколько бы я ни зубрила греческий с колючей женщиной по фамилии миссис Карадарас, которая драла меня за уши, когда я была невнимательна, не удовлетворяли Теодору, Тею Дамианос. Я просто не подходила к прописанной для меня роли.
Совсем недавно я рассказывала об этом одной знакомой. Сама-то я примирилась с таким положением вещей много лет назад, но Стефани, сидевшая рядом, вдруг разревелась.
— Это было так несправедливо! — сказала она о критике нашей матери. — Совсем несправедливо. Ты всегда была такой хорошенькой.
— Я не о том говорила, — сказала я, шепелявя и стараясь произносить слова как можно яснее и четче. — Я хотела сказать, что я совершенно не чувствовала себя гречанкой.
И вот я узнала имя моего отца. Панос Келалис. Такое греческое, что дальше некуда.
И я зарылась в «Гугл».
Доктор Келалис был хирургом.
О!
Работал в престижной клинике Мэйо, сначала в Миннесоте, потом во Флориде.
О-о!
Написал чрезвычайно полезный учебник для врачей своей отрасли.
О-о-о!
В его некрологе, помещенном в газете города Джексонвилл, Флорида, говорится, что он был пионером педиатрической урологии и что его труды получили международное признание.
В считаные секунды я почувствовала себя ужасно умной.
«Бог ты мой, надеюсь, это все правда», — подумала я.
Будучи журналисткой, я знала, как мысленно возродить к жизни умершего человека. Надо изучить его жизнь. Определить, кем он был. Попытаться ощутить себя им. Панос умер, но не исчез. Я могла воссоздать его по тому, что он после себя оставил.
Я запросила его фото в газете, опубликовавшей его некролог. Его прислали, как и все остальное, в простом конверте из манильской бумаги. На следующий день, обедая в парке, я открыла его.
На меня смотрел седовласый мужчина.
Те мгновения, когда я впервые увидела лица моих кровных родителей, не вызвали во мне никакого внутреннего волнения. Я не кричала: «Мама!» или «Папа!» — давая волю голосу крови. Наоборот, я изучала их внимательно и спокойно. Украдкой переводя взгляд с их лиц на свое.
В случае с Паносом я начала с глаз. У нас обоих они глубоко посаженные, так что мне лучше не пользоваться слишком темными тенями, иначе я становлюсь похожа на енота.
Затем мое внимание привлекли толстые, абсолютно прямые брови. Наши брови. Каждый раз, когда я ходила на выщипывание, я говорила вьетнамке, которая это делала: «Как можно выше, пожалуйста!» И она каждый раз отвечала: «Я стараюсь! Стараюсь!» Если бы не она, мой лоб украшала бы одна сплошная жирная бровь, похожая на гусеницу.
Я обратила внимание на круглые щеки — те самые, которыми так недовольна была моя мама.
Улыбнулась, рассматривая наш нос, слегка утолщающийся книзу. Не такой уж и плохой, если смотреть на него прямо. Но под углом смахивает на толстый гриб. В 2010 году в газете опубликовали огромную фотографию меня в момент первой встречи с нашей собакой Грейси. Я запрокинула голову, а Грейси лижет меня в лицо, и, бог ты мой, какой же у меня там здоровенный нос!
Но Панос, слава богу, смотрел на меня с фотографии прямо.
Я подумала: «До чего красивый мужик!» И смутилась.
Всю сознательную жизнь я оценивала мужчин, исходя из того, привлекают они меня или нет. И давно уже вошла в тот возраст, когда седые волосы кажутся красивыми.
Я подумала: «Ба! Что это за мысли такие? Это же твой родной отец».
Гм. Ну ладно. Выдающийся, скажем так. Панос выглядел как человек выдающийся.
Почти всю жизнь я рассматриваю лица шестерых детей Маасс, в особенности Нэнси, моей лучшей подруги. И не перестаю удивляться их похожести. Я даже запомнила, что именно у них общего: у кого отцовские глаза, у кого скулы, как у матери, а у кого ямочка на подбородке.
И почти всю жизнь я смотрела на скульптурное лицо моей матери и красивые черты моего отца и не находила в них себя.
Но в лице Паноса я увидела себя.
Себя — в таком импозантном человеке. В человеке, о котором мне немедленно захотелось знать все. Мне захотелось, чтобы его фотография ожила в моих руках и он заговорил бы со мной, своей дочерью, которой никогда не знал.
И я принялась, в меру своих сил, реконструировать жизнь и личность Паноса. В его некрологе говорилось о том, что он был женат на женщине по имени Барбара. Но никакого упоминания о детях не было.
«Бог ты мой! — подумала я. — Что, если все это произошло после их женитьбы?»
И я представила себе красивую жену доктора, которая прожила замечательную жизнь. И тут появляюсь я и своим рассказом отравляю сразу все ее самые дорогие воспоминания.
Нет, пожалуйста, только не это!
Я стала искать свидетельство о браке в Миннесоте, так как он работал в тамошнем отделении Мэйо, в Рочестере, когда я была зачата.
