Кофейные люди недовольно зашевелились, почувствовав присутствие чужого, чайного, человека.
Они начали вставать, отодвигать стулья и уходить, недовольно двигая плечами. После них оставались только кружки с кофейной гущей. И этой гущи было столько, что на ней вполне можно было гадать.
Не успела дверь закрыться за последним кофейным человеком, как в нее стали проходить новые люди. Было их немало, и все они стали пить чай, оживленно говорить и с интересом слушать.
Пил я кружку минут пять. Но за это время услышал все новости зоопарка, узнал о тех, кто недавно устроился на работу, и даже о тех, кто давно уволился.
— Да, есть все-таки смысл в кофейных людях, — думал я, покидая особняк. — Иногда и помолчать следует.
Разговор, начатый на кухне, еще долго продолжался в моей голове и наполнял ее никчемными сведениями о родственниках тех, кто вообще в зоопарке никогда не работал.
А на кормокухне работа не прекращалась ни на минуту.
Здесь все еще резали, кромсали, шинковали.
Перед Эуленетт лежала связка бамбуковых трубочек и чашка с горкой мучных червей. Она занималась странным делом. Брала бамбуковую трубочку, насыпала в нее мучного червя и затыкала отверстие бумажкой.
Выкатив глаза, я смотрел на этот процесс. Волосы на моей голове двигались и шевелились как змеи на голове Медузы Горгоны.
Эуленетт считала червей, видимо, опасаясь положить больше нужного.
— Десять, одиннадцать, двенадцать.
Всего в одну трубочку поместилось их пятьдесят.
— Попил кофе? — спросила Эуленетт, откладывая трубочку.
— Хорошо ест тот, кто хорошо работает, — ни с того, ни с сего ответил я.
— Интересно, интересно, — сказала Эуленетт и взяла следующую бамбуковую трубку. — Не хотел бы ты…
Тут надо сказать, что вежливые служители почти никогда не говорили нам «дай то», «сделай это». Только «не хотел бы ты дать то?» или «не сделал бы ты этого?». Приятно работать с английскими смотрителями.
— Не хотел бы ты взять одно киви (я взял одно киви), два банана (достал бананы) и четыре яблока (нагнулся под стол за яблоками).
— Порезать?
Эуленетт продолжала фаршировать трубку мучником.
— Яблоки — мелко… двадцать три, двадцать четыре, киви — на шесть частей… двадцать восемь, двадцать девять, а апельсин… тридцать пять, тридцать шесть… пополам. Только вместе с кожурой.
Я смотрел на апельсин, не понимая, на сколько же частей его все-таки делить? На тридцать шесть или на две?
— Ладно, — думаю, — разрежу пополам. Если лемуру мало, пусть сам дальше делит. У него все-таки когти есть.
Через десять минут фрукты были нарезаны, трубки наполнены и заткнуты бумажками.
— Уелл дан, — одобрила Эуленетт.
— Дело мастера боится, — ответил я.
Вскоре трубки были сложены в ведра, а ведра взяты в руки и вынесены на улицу.
— Кого же мы идем кормить?
— Ай-аев!
— Ка-во-о-о?
— Мадагаскарских лемуров. Ай-аев.
— Откуда же такое название?
— Увидишь — поймешь.
Мы вошли в уже известный тоннель под домом Даррелла и двинулись вдоль фотографий, рассказывающих о неимоверных достижениях зоопарка.
Вдруг достижения кончились, и появилась дверь.
На ней было написано:
«Ноктюрн».
«А вы ноктюрн сыграть смогли бы», — вспомнилось мне, — «на флейте водосточных труб?».
— Не смог бы, — подумал я. — Но где же ай-аи?
Дверь открылась, солнечный луч, заблудившийся в тоннеле, ударил в дверь и осветил ее целиком.
— «Ноктюрнал хауз», — прочел я. — Ночной дом, то есть.
Тут я понял, что лемуры эти — звери ночные.
— И облик у них, наверное, соответствующий. Клыки до земли и заячья губа.
— Их еще руконожками зовут, — сказал Эуленетт.
— Че-го-о-о?
— У них ноги, как руки.
— Ужас!
— И пальцы на них — веером.
— Как, как, как?
— Увидишь.
Дверь за нами закрылась, и наступила темнота, в которой я, конечно, ничего увидеть не мог. Но через пять минут темнота расступилась, и я стал различать какую-то гигантскую раму. В центе рамы кто-то стоял. Но ноги у него были — как ноги, руки — как руки. Вообще, он был очень похож на человека с ведром. Постепенно я понял, что это мое отражение, а рама — огромное стекло.
— Ты бы не хотел покормить ай-айев?
— И покормлю!
Эуленетт открыла незаметную дверь, и я вошел в раму.
Влажность за стеклом была колоссальная. Я понял, что ай-аи — звери не только ночные, но еще и тропические. Однако их самих пока видно не было. Слева, справа и спереди от меня вверх поднималась цементная скала.
— В горах они что ли живут? Не козлы ли?
Нашарив в ведре кормушку, я стал искать, куда бы ее поставить.
Эуленетт показала наверх, и я пополз по цементным скалам. Добравшись до какого-то утеса, я посмотрел вниз.
— Сюда?
— Оки-доки! — ответила Эуленетт.
Я оглядел цементную вершину в поисках зверя с руками вместо ног, но ничего похожего не увидел. Зато чуть дальше от обрыва стоял какой-то скворечник.
— Они — что, птицы? Или белки?
Цепляясь комбинезоном за фальшивые пики, я спустился к подножью.
Эуленетт ходила вдоль цементного взгорья и вставляла трубки с червем в специальные отверстия, которых оказалось вокруг немало.
Я нашарил вторую кормушку и совершил восхождение на противоположный склон. На его вершине стоял еще один скворечник.
Спускался я осторожно. Теперь мой путь проходил через лес трубок с бумажками. Они чем-то напоминали подснежники.
Мы вышли из рамы, и Эуленетт заперла дверь.
Бумажки в трубках тускло освещали фальшивые скалы.
Вдруг где-то наверху, на утесах, раздался барабанный стук. Таким стуком в цирке сообщают о начале смертельного номера.
— Поглядим, поглядим, — думал я. — Поглядим, какой номер они выкинут. Вряд ли такой уж смертельный.
Под барабанный звук сверху стала спускаться тень. Вот она вплыла в круг, освещенный трубками, и превратилась в зверя, у которого действительно вместо ног были руки. А пальцы распустились веером.
— Ай! — сказал я. — Ай!
— Теперь понял, почему его так назвали?
Тем временем ай-ай, добрался до первой трубки и распрямил огромный третий палец, будто бы разложил лезвие перочинного ножа. Пальцем он подцепил бумажку, и она покатилась к подножью. Когтем ай-ай начал выковыривать из трубки червяков. В темноте блеснули зубы похожие на заячьи. Но уши его больше напоминали лисьи.
