В первые дни у них, можно считать, просто загородный отдых. Они сидят на балконе, наслаждаются теплом, Франц впервые за много дней в костюме, его распирает жажда приключений, так что сразу после завтрака они отправляются в сад, где в этот час загорает на солнце молодая женщина, как позже выяснится, баронесса, которая славится здесь своим непомерным аппетитом. В дальнем конце участка кованые ворота, выйдя за которые, оказываешься в чудесной маленькой долине, где журчание ручья, пение птиц, самый воздух — все напоено торжествующей весной. Они идут налево, берегом ручья, пока несколько минут спустя не доходят до деревни. Хоть путь был недолог, они устраивают себе передышку на скамейке, по-прежнему в наилучшем самочувствии. Вокруг великое множество гуляющих, семьи с детьми, все в воскресных нарядах, направляются обедать в два местных трактира. Франц не прочь совершить прогулку на пролетке, толстяк-кучер бойко расхваливает свой кабриолет и за вполне умеренную плату везет их в соседний Клостернойбург, где на улицах еще оживленнее. Франц смеется, он весел и даже шаловлив, почти как в прошлом году на пляже, то и дело обнимает ее, целует ей руки, лоб, даже нос, словно поверить не может, что она и вправду с ним и никуда не денется. Кроме мышиной истории Макс, оказывается, и другую, про их первую берлинскую хозяйку, тоже продал, как раз сегодня она напечатана в одной из пражских газет, которой у них здесь, разумеется, нет, но все равно это повод для радости и воспоминаний. Берлин — это как будто вечность назад было, кто знает, увидят ли они его еще, и все равно они говорят сейчас о Берлине. Вчера вечером она наконец-то написала Юдит, что далось ей совсем не легко, не было слов, чтобы описать их нынешнюю жизнь, которая лишь бессмысленно ползет мимо нее в те часы, когда она не с ним, в своей новой комнате, о которой и сказать толком нечего — комната как комната, временное пристанище, откуда съезжаешь при первой возможности.
И в пасхальный понедельник они идут прогуляться вдоль ручья, но теперь направо и подальше, в сторону леса, довольно крутой дорогой, взбирающейся по склону холма, с вершины которого хорошо видны окрестные леса и виноградники. Франц задыхается, но все еще жаждет новых приключений. Он хотел бы зайти в винный ресторанчик, посидеть на солнышке за бокалом вина, ну а почему бы и нет; при случае, если сельская жизнь им надоест, даже и в Вену можно прокатиться. Прогулка была недолгой, но по возвращении они вынуждены признать, что даже от нее следовало бы отказаться. Франц совершенно обессилел, его знобит, поэтому он тотчас же ложится, и даже прощальный визит Феликса лишь вяло принимает к сведению. Об этом Феликсе Доре мало что известно. Работает библиотекарем в университете. Но ей по душе его спокойная рассудительность, исходящее от него безмолвное сочувствие и то, как он рассказывает о своей дочери Рут. Они присели поговорить в комнате-читальне. Разговор в основном о Франце и его мечте о Палестине — это и его, Феликса, мечта. Она провожает его до двери, где он, к полному ее изумлению, неловко ее обнимает и говорит, как ему не хочется с ней расставаться. Так, совсем одной, ей, наверно, бывает нелегко, да и тоскливо. Да нет, отвечает она. Мы же дороги друг другу и вполне ладим, в Берлине было достаточно времени привыкнуть.
По счастью, пасхальные праздники позади. Франц попросил свежих фруктов, можно снова идти за покупками, а потом стряпать, так у нее, по крайней мере, дело есть, она обсуждает с кухаркой, веселой силезкой, когда и кому удобнее занимать кухню, чтобы друг другу не мешать, и все это улаживается без малейших затруднений. Атмосфера в заведении домашняя, почти семейная, пациенты здороваются друг с другом, встречаясь в коридорах и на лестницах, большинство обитателей — четверых мужчин и двух женщин — она уже знает. Однажды ей случается разговориться с баронессой, которую врачи записали в безнадежные, но не доктор Хофман, который побуждает ее как можно больше есть. Она буквально набивает себя едой, за обедом одного только салата берет сразу четыре порции и надеется таким образом одолеть недуг. Все это она рассказывает со смехом, и что помолвлена с юристом, который все равно намерен на ней жениться. А у Франца по-прежнему жар, особенно вечером, и он удручен, ведь ему теперь нельзя на улицу. Но аппетит у него есть, и он всякий раз так благодарен, что она приходит, что столько работы ради него на себя взваливает. А ты помнишь, вегетарианский ресторан на Фридрихштрассе?
В докторе Хофмане она до сих пор толком не разобралась. Человек средних лет, вообще-то обходительный, он, однако, имеет по некоторым вопросам неколебимое мнение, и, к примеру, все методы нетрадиционной медицины категорически отвергает. Эту категоричность успевает почувствовать на себе Дора, которая одного такого гомеопата из Вены хочет пригласить к Францу, но разрешения не получает. Доктор хорошо ее понимает, в таком положении любые средства хочется испробовать, однако ответственность за своих пациентов здесь несет он. Франц, похоже, воспринимает запрет чуть ли не с облегчением, ведь каждый врач обходится в несусветную сумму, санаторий тоже стоит денег, и комната для Доры, и любая покупка. Полдня он хандрит, жалуется, что ему читать нечего, родители не посылают газет. Вечером она звонит матери, разумеется, все давно уже послано, включая вожделенное пуховое одеяло, о котором Франц так просил. Несмотря на проспекты, мать не очень-то представляет, как они там, в этом Кирлинге, живут, надеюсь, у вас там есть хотя бы возможность побыть вместе, после всех треволнений вам это, конечно, необходимо. Дора по-настоящему растрогана, особенно этими «вас» и «вам», она рада, что там, в Праге, понимают: она и Франц теперь вместе, даже здесь, в санатории, несмотря ни на что, это все-таки их совместная жизнь.
Юдит прислала ей из Берлина две больших посылки, белье и одежду, о чем Дора просила, поскольку о возвращении в Берлин пока что не может быть и речи. Дора еще в Берлине сама это все запаковала и теперь удивляется — чего тут только нет: два платья, как раз демисезонных, ее костюм, несколько книжек, украшения. Она тотчас переодевается, для Франца, в пестрое платье, пусть даже он не заметит, но он замечает, сразу же, и даже помнит, когда она его носила, в их первые берлинские дни, так и говорит — в Ботаническом саду. Это платье она купила незадолго до Мюрица. Ей сразу приглянулся и плиссированный воротник, и цветастый узор, пусть цветы немного девчоночьи, но именно это ему и нравится. Он просит ее медленно пройтись взад-вперед перед его кроватью, потом плавно покружиться, как будто в танце. А она ведь никогда с ним не танцевала и даже не знает, умеет ли он, хотя вроде бы он говорил, что раньше танцевал, студентом, однако он, смеясь, качает головой, нет, никогда, но ради нее он готов научиться. В тот вечер у них все, как прежде. Они вместе ужинают, омлет, вместе опять предаются мечтаниям, о Мюрице, когда-нибудь летом, и что бы они сделали по-другому. Не слишком много, как выясняется, потому что в основном почти все было правильно. Ну, работать Дора, конечно, не будет, комната у них было бы общая, поближе к морю, а то до пляжа все-таки было далековато, хотя вообще-то Францу его пансион очень понравился. А комнату помнишь? Она помнит, и жуткий ливень, как она вся промокла, и вообще все, до мельчайшего движения, помнит. Как он подошел к ней. Все помнит. Поцелуи. И как голова кружилась от волнения. Как же давно это было. А чувство все еще с ней, как бы разными отголосками, и даже страх, который тоже с самого начала в ней сидел, притаившись, словно в засаде, только она, доколе возможно, старалась его не замечать.
