Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 41
Отец Деи был такой же нелюдимый мечтатель, как прежде, но он помнил доброту Филиппа к его девочке в дни их страданий и нужды и хотел всячески выказать свою благодарность: он приносил ему свои хорошенькие статуэтки, он продолжал лепить, хотя уже не продавал свои произведения, и они наполняли все его комнаты. Филипп всему радовался и всем интересовался только из присущей ему деликатности, но редко приходил он в восторг, редко проявлял прежний пыл при виде того, что ему нравилось. Большей частью он спал и только жаловался на слабость; иногда он смеялся чему-нибудь, но исчезли в его смехе прежние заразительно веселые нотки. Иногда он говорил о своем будущем, о том времени, когда выздоровеет, о том, что будет делать и куда поедет, но относился к этому довольно спокойно. Часто у него поднимался жар, и тогда он беспрерывно говорил о своем путешествии и приключениях, а Дея и Селина слушали его со слезами и с болью в сердце. Если бы он не уехал с этими богачами на север, он был бы здоров и счастлив – он был бы прежним веселым Филиппом Туанетты, а не этой слабой, измученной тенью, которая лежала перед ними.
Однажды, когда Филипп дремал, его разбудила слеза, упавшая на лицо. Открыв глаза, он увидел отца Жозефа, наклонившегося над ним. В одно мгновение слабые ручки Филиппа обвились вокруг шеи священника, и он зарыдал на его груди.
– Дитя мое! Дитя мое! – мог только произнести отец Жозеф, гладя худую щечку и шелковистые волосы мальчика.
Однажды, когда Филипп дремал, его разбудила слеза, упавшая на лицо.
Оправившись от волнения, Филипп с грустью проговорил:
– Мне так жаль, отец Жозеф, но я не мог ничего поделать, – крошка Снежинка замерзла в горах! Я целый день носил ее в моей куртке, но она не ожила, и я похоронил ее под деревом и поставил камень на могиле.
– Вот уж никак не ожидал, что моим деткам придется совершить такое путешествие, – с улыбкой сказал отец Жозеф, вытирая слезы.
– Но остальных я принес. Я обещал заботиться о них и делал все, что мог. Я принес их вам, вон они у окна!
– Хорошо, дитя мое, я видел их. Они так же веселы и милы, как прежде. Ты хорошо присматривал за ними, – отвечал отец Жозеф, нежно поглаживая его горячую руку. – Но не будем говорить о них теперь: ты болен, и есть много других вещей, о которых я должен поговорить с тобой.
– Мне нужно бы спросить вас кое о чем, – прервал его Филипп, – но теперь уже это не важно. Я только Филипп Туанетты, и незачем мне теперь знать это.
– Нет, мое милое дитя, ты должен знать, мой долг сообщить тебе. Обещаешь ли ты лежать смирно и спокойно слушать, что я скажу тебе о твоих родителях?
– Да, отец Жозеф, я буду лежать смирно и слушать; но я все равно только Туанеттин Филипп – и всегда им останусь.
И отец Жозеф по возможности коротко и ясно рассказал Филиппу о его отце и матери, о его будущем состоянии и положении. Филипп слушал обо всем равнодушно, пока священник не упомянул фамилии Эйнсворт. При этом имени мальчик вскочил, вспыхнув, и вскричал:
– Нет, нет! Я не Филипп Эйнсворт. Я не хочу этого имени. Я не хочу денег. Пусть Люсиль и малютка получат деньги. Я хотел быть Филиппом Эйнсвортом, я любил их и старался, чтобы они полюбили меня, но они не хотели! Я слышал, как мадам Эйнсворт сказала, что они не любят меня, что я им надоел, поэтому я и убежал от них! Я рад, что моя мама была Детрава и что Дея моя родственница. Я люблю Дею и мистера Детрава, но я не хочу, я не могу любить мадам Эйнсворт после того, что она говорила!
– Дитя мое, но она ведь не знала, что ты ее внук.
– Все равно, она могла бы полюбить меня; мистер дворецкий, Бассет, любил ведь меня, и, по его словам, я был совсем неплохой мальчик, а они не любили меня и никогда не полюбят! Я вернулся, чтобы опять быть Туанеттиным Филиппом, только Туанеттиным Филиппом, – повторял он возбужденно.
Отец Жозеф видел, что в таком состоянии с мальчиком говорить бесполезно, и старался успокоить его:
– Хорошо, дитя мое, успокойся, ты будешь кем захочешь. Мой долг был только сказать тебе. Теперь все кончено, и мы не будем больше говорить об этом.
– Да, не будем ни говорить, ни думать об этом, – решительно подтвердил Филипп. – Я так счастлив, так доволен теперь, что мысль об отъезде туда, где меня не любят, причиняет мне боль вот здесь, – и он приложил худенькую руку к встревоженному сердцу и устремил на отца Жозефа взгляд, полный такой горячей мольбы, что добрый священник почти пожалел, что исполнил свой долг.
Глава XXXVI
Примирение
Мистер Эйнсворт немедленно вернулся с Запада, как только получил письмо матери, и энергично принялся за поиски мальчика. Но и его усилия были бесплодны: неделя за неделей проходили в надежде на очередную версию, которая затем оказывалась неверной, или в нетерпеливом ожидании известий от сыщиков, привлеченных к поиску во всех городах страны.
За эти мучительные дни неизвестности мадам Эйнсворт заметно постарела. Она уже не была надменна и сурова, она не спала по ночам, думая о том, где странствует мальчик, усталый, голодный и, может быть, больной. Иногда ее тянуло в комнату, где висел портрет капитана Эйнсворта, который, казалось, вопросительно смотрел на нее, и его грустный, настойчивый взгляд всюду преследовал ее. Иногда она уходила в бывшую комнату Филиппа, которую так неохотно дала ему, и, открыв гардероб, с болью в сердце смотрела на висевшее там платье. Вид теплого мехового пальто, которое так любил надевать мальчик, пробуждало в ней мучительные угрызения совести. И он не взял с собою ничего – ни одного их подарка. Значит, он понял и принял близко к сердцу их холодность и безучастное отношение к нему.
Да, только теперь, когда было уже слишком поздно, оценила она его.
Даже новый внук перестал ее интересовать, а письма Люсиль она едва просматривала.
Мистер и миссис Эйнсворт, хотя, увлеченные заботами о своем ребенке, немного уделяли внимания Филиппу, все же любили его, и теперь, когда его не было, вдвойне страдали и упрекали себя за невнимание к мальчику.
У всей семьи, не исключая и Бассета, вошло в привычку ждать каждый звонок, каждого посетителя, чтобы получить какие-нибудь сведения о Филиппе. И вот однажды, наконец, пришла телеграмма из Нового Орлеана, подписанная отцом Жозефом: «Филипп у Детрава, Урсулинская улица. Он тяжко болен».
– Мое наказание началось, – коротко сказала мадам Эйнсворт и вышла из комнаты.
В ту же ночь она вместе с сыном выехала в Новый Орлеан.
Через несколько дней после разговора с отцом Жозефом Филиппу стало лучше, и он повеселел. Каждый день Селина переносила его из кровати в большое кресло, к окну, и с этого удобного места он мог смотреть в сад и наблюдать за работавшим там садовником.
Он знал каждое дерево, каждый куст и удивлялся, как повсюду разрослась непокорная виноградная лоза.
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 41
