— Твердая вера и углы скругляет, — шепнул я молодым.
Невеста нервно захихикала под фатой, Андрей толкнул меня локтем, пожилые люди с обиженным видом переглянулись.
После речи Андрей надел кольцо на палец невесте, поднял подвенечную вуаль и с видимой неловкостью поцеловал. Затем Андрей и невеста выпили вина из одной рюмки, после чего кто-то поставил на пол перед Андреем рюмку, завернутую в платок. Андрей со всей силой наступил на нее, и, когда рюмка в платке хрустнула, присутствующие с радостными возгласами захлопали в ладоши: обряд раздавливания рюмки якобы дает знать, что мужчина в доме хозяин. Однако существует и другое его толкование: будто бы этот жест напоминает о разрушении Второго храма, который сожгли римляне, так что поводом кричать «ура» он служить не должен.
Как только церемонии закончились, Андрей стал рассеянным и отвечал на вопросы невпопад, когда его, к примеру, спрашивали, как он себя чувствует и давно ли знаком с невестой.
Свадебный обед состоялся в доме невесты. Вокруг стола с разгоревшимися глазами толпилось с полсотни гостей и шапочных знакомых. Андрей с угрюмым видом сидел рядом с невестой, рядом с Андреем посадили раввина Блау, а рядом с Блау госпожу Блау, также родом из Венгрии. У нее были угловатые черты лица, широкий рот, и она походила на Густава Малера, но, несмотря на это, была красивой женщиной. Не могу сказать, почему возможно такое. Андрей долго глядел на нее. Волосы и кожа у госпожи Блау были светлые. В национальном костюме ее можно было принять за типичную крестьянку. Тем не менее она была еврейка и горожанка и никогда не ходила по птичьему помету.
Невеста время от времени толкала Андрея в бок и что-то шептала ему на ухо. Андрей хмуро улыбался и ответ и царапал вилкой скатерть.
Не знаю, что происходило в душе Андрея, могу лишь представить себе; я не наблюдал за ним, лишь время от времени бросал беглый взгляд в его сторону и заметил, что ест он без аппетита… Раввин Блау съел три порции фаршированной щуки с хреном. Ел он очень искусно: засовывал куски рыбы в левый угол рта, разбирал кости во рту и выплевывал их из правого угла, одновременно ухитряясь нахваливать рыбу и приглашать жену ее отведать. Андрей с неприязнью смотрел на гастрономические ухищрения раввина и наливал себе водки. После нескольких рюмок он осторожно заговорил с женой раввина за его спиной о том, как незаметно пролетело лето и что скоро зима, не забывая подливать ей в рюмку белого вина.
Невеста с улыбкой намазывала селедочный паштет на ржаной сухарик. Ее шумливые родственники затянули песню о стеснительном женихе, который в брачную ночь изучал Тору, отыскивая практический совет, как вести себя в постели. Раввин улыбался и ковырял в зубах рыбьей костью. Андрей не слушал. Он подливал себе водки, а жене раввина белого вина и перешел за спиной раввина к обсуждению венгерской литературы…
Какой-то незнакомый мне полнотелый мужчина средних лет, постучав по рюмке, произнес речь, в которой выразил свою и вместе с тем всего человечества величайшую радость по поводу того, что мой брат Андрей выбрал себе невесту из среды своего народа. Он говорил долго, и было видно, что он любит произносить застольные речи. Гости начали проявлять нетерпение. Андрей не слушал, а спрашивал у госпожи Блау, читала ли она последний роман Магды Сабон. Госпожа Блау не читала. Наконец оратор сел, принял аплодисменты и стал ожидать ответной речи. Ее держал за Андрея его тесть. Посреди речи раввин Блау удалился сблевнуть: хрен растравил его язву желудка.
Говорились новые речи. Какой-то коммерсант из Турку сделал сбивчивый обзор истории рода невесты начиная с первого раздела Польши до убийства Александра II. Андрей кончал первую бутылку и что-то прошептал на ухо госпоже Блау. Та прыснула со смеху, не успев прикрыть рот. Раввин, икая, бледный, возвратился на место.
Кто-то затянул песню о танцующем ребе, но взял слишком высоко и сорвался на визг, начал сызнова пониже, и другие подтянули. Отец невесты пытался подпеть вторым голосом терцией ниже, но у него ничего не вышло, и он замолк с таким видом, будто и не пытался.
Так ели, пили, пели и произносили речи, как всегда на свадьбах. Брат Андрей только пил и под носил светлокожей жене раввина. Время от времени он вспоминал о своей невесте и поворачивался к ней, а невеста поворачивалась к нему, но им нечего было сказать друг другу, и вот невеста слушала речи и подпевала, когда пели песни, а Андрей начал вторую бутылку незадолго до того, как стали подносить кофе.
Во время кофепития гости вставали из-за стола и расходились по комнатам с рюмками грога и ликера в руках. Родственницы собирались кружком вокруг невесты и принимались вспоминать, как каждая рожала. Раввин Блау рассказывал всем, кто желал слушать, о доме, который он оставил в Сегеде в 1956 году… Я удивился и спросил, почему он не забрал его с собой, раз дом был такой хороший, но он счел это дурной шуткой, и, когда я удивился, зачем он тогда вообще уехал из Сегеда, он счел это еще более дурной шуткой. С моей же стороны это была вовсе не шутка, и после этого я больше не мог его слушать, отошел и устроился в углу.
Госпожа Блау пошла попудрить нос. Она долго отсутствовала, а когда вернулась, навстречу ей вышел Андрей, протянул ей рюмку хереса и тяжело привалился к косяку. Раввин Блау пил ликер и рассказывал о том, что в его доме было семь комнат, четыре в нижнем этаже и три — в верхнем. В Венгрии любят просторные жилища. Он жил привольно в своем доме с женой и дочерью и ухаживал за садом вместе с сегедским садовником, который работал в государственной оранжерее и был не прочь подработать, копаясь в клумбах Блау. Но не долго довелось им жить в мире и покое. Вскоре на них стали устраивать набеги всякие чиновники (из коммунистической партии, из Центрального союза квартиросъемщиков, из Ассоциации поддержки матерей-одиночек) с разглагольствованиями о жилищном кризисе и семьях без крыши над головой и предлагать, а то и прямо требовать, чтобы супруги Блау взяли к себе жильцов, дескать, весь дом в личном пользовании — это им вовсе ни к чему. Блау рассердился и заметил, что во время войны какой-то нацист конфисковал их прежнее жилище и ему пришлось оставить его, бежав за границу, а когда после войны он вернулся, государство предоставило ему этот дом в виде компенсации, так как прежнее жилье было разрушено в бомбежках, и теперь он, Блау, намерен жить в этом доме с женой и дочерью столько, сколько заблагорассудится, и не пускать к себе чужих.
Гости слушали Блау, кивали и переглядывались; «Такие уж они есть… эти большевики». Блау, довольный, продолжал рассказывать о том, как чиновники разъясняли, что режим сменился, что нынешний режим гарантирует каждому сносное жилье, но никому не дозволяется жить в роскоши. Чиновники размахивали официальными бумагами, но Блау их и слушать не хотел. Он знал, что ему принадлежит и что божественное право на его стороне. Еврейские организации подняли хай по поводу того, как новая власть обращается с раввином, и от него отступились. Но затем произошли события 1956 года, и ему предложили место раввина в одной из западноевропейских стран. Он оставил свой дом в семь комнат и, забрав с собой жену и дочь, уехал из страны…
Раввин допил ликер и огляделся, явно ища жену. Я тоже огляделся и не увидел ни его жены, ни Андрея. Я решил пройтись по дому и стал переходить из комнаты в комнату. Гости беседовали, собравшись в группы, воздух был синим от табачного дыма. Квартира была колоссально большая, а может, я просто ходил кругами из комнаты в комнату, из прохода в проход…
