И вот между плотником и гравером завязался долгий спор, который окончился, лишь когда Иоганн выложил на стол сто пятьдесят гульденов.
— Вот тебе полная плата вперед, и я прошу тебя изготовить мои детальки за неделю.
— Это невозможно.
И тогда глаза Иоганна превратились в суровые щелочки. Голосом властным, которым говорят о жизни и смерти, он повторил:
— За неделю.
Конрад перевел взгляд на чертеж, повертел его так и этак, разбираясь во всех подробностях, принял деньги и в конце концов согласился:
— Тогда твоему жому придется подождать еще недельку.
Гутенберг отметил важное совпадение: в назначенный Заспахом день должна была состояться его свадьба с Эннелин.
10
Все семейство фон дер Изерн Тюре занималось предстоящей свадьбой Эннелин. Отец невесты предложил будущему зятю разместиться в западном крыле замка с железной дверью, пустовавшем вот уже много лет. И это вовсе не являлось жестом доброй воли или знаком особого расположения к Гутенбергу. Вообще-то, это предложение являлось частью брачного договора: поскольку приданое за Эннелин было назначено весьма щедрое, Густав решил потратить семьсот гульденов на работы по ремонту дворца, а ремонт, надо сказать требовался нешуточный. Иоганн любезно воспротивился этой затее: он со всей сердечностью дал понять своему тестю, что такого пункта в заключенном ими договоре не было.
— Дражайший Густав, я тебе кое-что обещал, а слова своего я никогда не нарушаю. Однако, если в нашем договоре появляется новое условие, я с большой охотой желал бы его обсудить.
Не теряя своего природного добродушия, отец Эннелин напомнил Гутенбергу, что приданое не является коммерческой операцией, а служит вкладом в безбедное существование невесты.
— Дражайший Иоганн, — Густав повторил протокольное обращение Гутенберга, — условие, о котором ты упомянул, является неотъемлемой частью брачного договора. Жилище, в котором будет обитать моя дочь, — это важнейшая составляющая того, что в договоре именуется «содержанием».
Гутенберг вымученно улыбнулся и покачал головой, притом что этот жест не выражал ни отказа, ни согласия. Он просто раздумывал, как бы возразить будущему тестю, но Густав решил окончательно прояснить ситуацию на случай, если Иоганн чего-то еще не понял:
— Дражайший Иоганн, я ни за что не допущу, чтобы моя любимая Эннелин провела хотя бы секунду в той страшной конуре, где ты обитаешь.
Стыд вспыхнул одновременно с гневом, и щеки Гутенберга, обыкновенно бледные, налились густой краской; ему стоило титанических усилий сохранять вежливость.
— В соответствии с traditio puellae[54]муж имеет право увести жену жить в свой семейный дом. Мы могли бы уехать в мою усадьбу Эльтвилль-ам-Райн или в мой дом в Майнце.
Отец Эннелин издал короткий, но звучный смешок, положил руку на плечо Гутенберга и решительно объявил:
— Люблю хорошие шутки: назвать усадьбой крестьянский хутор в Эльтвилле — это и правда весело. Да только представить мою крошку среди свиней и кур — это уже оскорбление…
— Среди свиней и кур… — повторил Гутенберг сквозь зубы, чудовищным усилием воли продолжая сдерживаться.
«Крошка» Эннелин обладала статью и грацией кабана, и другие животные вряд ли пустили бы ее в свой загон.
По счастью, возмутительная речь Иоганна, произнесенная шепотом, почти что in pectore,даже не достигла ушей Густава, который продолжал оглашать свой приговор:
— С другой стороны, в Майнце моей дочери и жить небезопасно. Народ, конечно, все забывает, однако недовольство тамошними аристократами, быть может, не совсем еще сошло на нет.
Густав фон дер Изерн Тюре встал, обошел вокруг своего будущего зятя и суровым тоном объявил:
— Вы будете жить здесь, в моем доме. И это не рекомендация, не предложение и не просьба. Я не позволю разлучать мою дочь с семьей. И вот еще что не подлежит обсуждению: оплата работ по переделке западного крыла будет производиться за счет приданого. Как я уже и сообщил, и это определенно указано в брачном договоре, крыша над головой — основополагающая часть заботы о супруге.
Гутенберг мрачно кивнул в ответ. И все-таки этой беседе было суждено стать не последней битвой в войне, которую объявил граверу из Майнца Густав фон дер Изерн Тюре.
11
Недели перед свадьбой принесли с собой ураган новостей. Казалось, все наконец движется по планам Гутенберга. В назначенный день Иоганн явился в мастерскую Заспаха; и, разумеется, плотник, как человек обязательный, поджидал его с тремя сотнями металлических деталей, выполненных в соответствии с заказом. Гутенберг точно так и воображал себе эти изделия: деревянные кубики служили опалубкой для вытянутых металлических прямоугольников. Конрад Заспах с интересом наблюдал за радостью на лице самого загадочного из своих клиентов:
— Вот твои слепые заготовки.
— Нет слепца хуже, чем тот, кто не желает видеть.
— Да я и вправду лучше закрою глаза, чем стану соучастником твоего безумия.
— Ну что ж, так оно и лучше, — приговаривал Гутенберг, придирчиво разглядывая одну заготовку за другой.
Затем он уложил детали в аккуратный деревянный ящик, который Заспах изготовил для него точно по размеру, и через минуту уже бросился прочь, как будто времени у него было в обрез. Пробежав по улице метров десять, Гутенберг вдруг вернулся к мастерской и с порога крикнул Заспаху:
— Через неделю я вернусь за прессом, — надеюсь, он уже будет готов!
Конрад презрительно махнул рукой и вернулся к работе.
В ту же ночь посреди руин аббатства Гутенберг принялся обрабатывать заготовки. Он гравировал буквы на металлических краях, подражая рукописной Библии. Работать с железом было куда тяжелее, чем с деревом. Зато и результат смотрелся много лучше: очертания литер проступали более четко. Затем гравер проделал ту же операцию с медными брусками, и эффект оказался еще лучше: с одной стороны, медь была мягче железа и легче поддавалась обработке, с другой — этот пластичный металл был более послушен человеческой руке. И вот наконец Гутенберг обратился к свинцовым брускам, использовав при этом новую методу: вместо того чтобы работать резцом, мастер принялся плавить металл. И результат превзошел все ожидания: свинец поддавался гравировке легче, чем дерево, обладал прочностью всякого металла и при этом был мягок и ковок.
Охваченный детским азартом, Гутенберг составил первую строчку из металлических литер. Из железных он сложил слово «Иоганн», из медных «Генсфляйш», а из свинцовых — «Гутенберг». И хотя настоящий его пресс был еще не готов, переделанный масличный жом вполне годился для первой печатной пробы. Иоганн выложил строку в наборный ящик, поместил под пресс и кинулся искать чернила. Когда Гутенберг открыл флакон, лицо его исказилось от ужаса: от чернил остался только сухой порошок, который невозможно было выколупать. Иоганн поискал бутыль с маслом, чтобы изготовить хоть каплю чернил, но и бутыль была пуста. Он осмотрел все свои склянки и бутылки — припасов не осталось. Он опустился на колени и зашарил в самом дальнем углу своей кладовой, где хранил сосуды с различными пигментами: и здесь ничего, только бесцветный воздух. И тогда Гутенбергу пришлось признать, что все его запасы исчерпаны. Гравер решительным шагом направился в тайник, в котором держал свои сбережения. Но и шкатулки его были пусты: все деньги ушли на оплату труда Конрада Заспаха. Гутенберг снова был полностью разорен. И в довершение всего он вспомнил, что подходит срок его отчета перед Андреасом Хайлманном, снабжавшим его бумагой. Тогда Гутенберг решил, что настало время для нового свидания с невестой.
