— Эннелин, тебе следует знать, что я человек бедный, почти что ремесленник. Ах, как бы я хотел полностью посвящать мое время тебе и, разумеется, восхищению перед Всевышним, распространению Слова Божия! — признался однажды Иоганн.
И тогда Гутенберг заговорил о преклонении перед книгами. Желая отвлечь невесту от своего тайного проекта — от печати книг с помощью подвижных металлических литер, — он показал ей лучшие образцы ксилографии. Когда Эннелин увидела прекрасный экземпляр «Библии бедняков», глаза ее наполнились слезами.
— Что тебе нужно, чтобы посвятить себя твоему истинному призванию?
Гутенберг опустил голову, жалобно вздохнул и произнес наигранным тоном:
— Лучше об этом не говорить.
— Может быть, тебе нужны деньги?
— Нет, дорогая Эннелин, мне нужны не деньги. То, что требуется моему сердцу, — это служение Господу.
— Но как же ты сможешь служить Ему без денег для твоих замыслов?
— О, если бы я знал ответ на этот вопрос…
— Деньгами может быть наделен всякий, а вот талант — это редчайший дар. Любезный мой Иоганн, если бы ты мне позволил, я, быть может, сумела бы тебе помочь.
— Каким образом?
— Если бы ты позволил, я нашла бы для тебя денег.
— Нет-нет, да как же это тебе пришло в голову? Я никогда не смогу принять…
— Сделай это не для меня, но для Него.
Отношения Иоганна с Богом зависели от внешних обстоятельств его жизни. В несчастьях и безденежье в них проступало нечто мистическое. И если, как в тот раз, счастье ему улыбалось, он не считал, что поминает Господа всуе. Гутенберг возвел очи к небесам, помотал головой, словно решая неразрешимую задачу, глубоко вздохнул и в конце концов согласился.
— Значит, ты позволишь, чтобы я тебе помогла? — спросила Эннелин, подпрыгивая от радости на своих коротких ножках, похожих на свиные окорочка.
— Только если ты мне пообещаешь…
— Да-да, ну конечно!
— …что не скажешь об этом ни слова батюшке.
— Но ведь он был бы так горд работать вместе с тобой над этим богоугодным делом…
— Мы просто поразим его первой Библией, которая выйдет из-под моего пресса.
Лицо Эннелин озарилось улыбкой, и она бросилась в объятия Иоганна. Жених деликатно отстранился с помощью ласковых фраз — таким образом он привык избегать отвращения, которое причинял ему физический контакт с этим телом. В тот самый день Гутенберг получил сто пятьдесят гульденов из маленьких щедрых ручек своей невесты.
9
Гутенберг не терял ни минуты. С не успевшими еще остыть деньгами он бросился в мастерскую к Заспаху. Да, ему не терпелось увидеть, как продвигается строительство пресса, но еще он желал заказать мастеру свою новую задумку.
— Тебе так не терпится заполучить свой пыточный инструмент?
— Да вот, жду не дождусь испробовать его на твоей голове, впрочем, мне кажется, сколько ее ни сжимай, ничего оттуда не выдавишь.
Плотник провел гравера в соседнее помещение, в самый центр мастерской, и вот Гутенберг увидел свой недостроенный пресс. И был тот столь прекрасен, что Иоганн созерцал его, словно скульптуру или причудливый дворец. Изделие выглядело столь величественно, что ничем не походило на обыкновенный жом. Никто не нашел бы ничего общего между этим творением и грубыми машинами для выдавливания жмыха из винограда или масла из оливок. Только тогда у Гутенберга появилось ощущение, что он изобрел нечто новаторское, небывалое, что не стоило и называть старым и неправильным словом «жом». Иоганн еще не представлял, как именовать этот инструмент, сразу выделявшийся на фоне множества других устройств и приспособлений, стоявших по углам мастерской.
Заспах как будто прочитал мысли своего заказчика.
— Ты его уже окрестил? — спросил он.
Эта машина представляла собой много больше, чем заурядный жом. В отличие от жома его задачей было не выдавливать жидкость, а оставлять отпечаток, то есть след более жесткого материала на более мягком.
— Печатный стан, — процедил Гутенберг сквозь зубы, как будто раздумывая вслух.
— Как-как? — переспросил плотник.
— Никак. Это пока еще никак не называется, — ответил осторожный Иоганн.
А затем вытащил из рукава лист бумаги и показал Конраду чертеж:
— Изготовь-ка для меня эту штуку.
Это было похоже на клин, посредством которого Фриле чеканил свои монеты, — только гораздо меньше, и на том месте, где должен был находиться орел или решка, было пусто. То была прямоугольная металлическая призма, плотно вставленная в деревянную коробочку. Размером все изделие не превышало мизинца. Плотник внимательно изучил чертеж и спросил:
— Какой нужен металл?
— Я собираюсь попробовать разные варианты, поэтому пусть будет и железо, и свинец, и медь.
— И сколько же тебе надобно?
— По сотне!
— Сотня из каждого металла — значит, триста?
Гутенберг молча кивнул.
— Если ты расскажешь, за каким чертом тебе нужны эти штуки, я тебе, быть может, и помогу.
— У Господа меньше вопросов, чем у Сатаны.
— Фу ты, какие загадки, — усмехнулся Заспах.
Если бы он не знал о несравненных талантах гравера из Майнца, то решил бы, что его приятель окончательно свихнулся. В этих слепых брусочках не могло быть никакой пользы. Конрад легко догадался, что оба изделия каким-то образом связаны, — вот только как? Сухое замечание Гутенберга о полезности нового изобретения ни в чем не убедило плотника, но и загадку разрешить не помогло. Верно было лишь то, что Иоганн выдал деньги вперед. Каждый из этих двух мастеров решал свои задачи. Заспах не понимал, чего добивается гравер из Майнца, но свою выгоду умел просчитать хорошо. Поэтому он с полным сознанием своей правоты положил чертеж на стол и объявил:
— Сто пятьдесят гульденов за триста штук.
Иоганн прикусил язык чтобы не сказать слова поперек: он знал, что Заспах не допускает торговли и способен пинками вытурить посетителя из своей мастерской, — именно так он и поступал с заказчиками, которые отваживались оспаривать его цену. А во всем Страсбурге никто другой не смог бы выполнить этот заказ.
— Сколько тебе понадобится времени?
— Для начала мне нужно закончить жом… — принялся высчитывать Конрад, но Гутенберг его перебил:
— Было бы лучше, если бы ты для начала изготовил эти болванки.
— Ну нет, — возмутился Заспах. — Твоя кобыла[53]заняла почти всю мою мастерскую, я не могу ее долго здесь хранить.
