Я познакомился с Джоном Латуреллом вскоре после войны, в 1946 году. Он тогда искал ассистента для научной работы и помощника в быту. Призванный в британские войска в 1943-м, я был вынужден прервать учебу; три года спустя, не имея большого желания возвращаться на студенческую скамью, я предпочел найти работу — тем более что мои родители умерли, а на оставленное ими наследство я не протянул бы в праздности и года. Латурелл принял меня на пробу. Изначально моей обязанностью было освободить его от всех забот, не связанных непосредственно с научной деятельностью: я содержал в порядке дом, покупал продовольствие, отвечал на письма, вел счета, посылал алименты бывшей жене, с которой Латурелл расстался в 1940 году, вскоре после рождения дочери — той самой Эмили, которую он навещал раз в месяц. Очень скоро, однако, я стал помогать ему в работе, и он был так мной доволен («Удивляюсь, как я мог раньше без него обходиться», — говорил он порой обо мне, словно домохозяйка о новом пылесосе), что продлил контракт и даже немного повысил жалованье, которое, должен сказать, ибо скупость была одной из самых неприятных черт его характера, поистине оставляло желать лучшего.
Годы работы с Латуреллом были, наверно, самыми увлекательными в моей жизни. Заразившись энтузиазмом ученого, я выполнял все его поручения самозабвенно. Я ходил по библиотекам и делал выписки из старых книг по ботанике, дважды в неделю покупал по тридцать литров компоста для посадок, каждый день разводил навозную жижу в жестяной бочке и вместе с ним сажал, подрезал, прививал, удобрял тысячу чудесных растений в гигантской теплице, примыкавшей к его домику в Брик-Лейн, — это сооружение из стекла и дерева он построил сам и дважды расширял, поэтому выглядело оно нескладным. Два-три раза в год мы отправлялись в экзотические страны в поисках редких видов; не сказать, сколько приключений довелось нам пережить в пустынях Мексики, в болотах Флориды, в джунглях Азии! Вы, быть может, знаете Альфонса Карра, для которого ботаника — это искусство сушить растения между листами бумаги и поносить их по-латыни и по-гречески? Посмотрел бы я на этого шутника, доведись ему постранствовать с нами: два дня пешего похода за Латуреллом — и он позабыл бы свои остроты до самой смерти. Хрупкого здоровья, подверженный простудам и мигреням, Латурелл, однако, становился сверхчеловеком, не знавшим ни усталости, ни боли, когда шел на поиски amorphophallus в мангровых лесах Суматры или cylindrocline lorencei в дебрях Маврикия; он, утверждавший, что больше всего на свете любит свое мягкое кресло и уютное потрескивание огня в камине, мог, не моргнув глазом, полсуток идти по колено в болоте и ночевать под деревьями ради того, чтобы раздобыть редкое растение.
Я не стану распространяться ни о невероятных открытиях, которые сделали мы с Латуреллом за эти годы, ни о наших неудачах и вопросах, на которые мы не нашли ответов: вряд ли это вам интересно, хотя кое-какие эпизоды, что я мог бы вам поведать (например, об опасностях передвижения на самых экзотических видах транспорта), наверняка заставили бы вас улыбнуться. Я перейду к делу, будьте спокойны, но для этого мне придется вернуться в 1951 год, когда Латурелл страстно увлекся любопытными видами растений — теми, что известны широкой публике под названием плотоядных.
Разрушительная сила растительного мира всегда была для Латурелла предметом живейшего интереса: и то сказать, иное растение способно свалить лошадь с помощью вырабатываемых им ядовитых веществ — согласитесь, в этом есть что-то жуткое и притягательное. Мало-помалу возникло то, что звалось у него «закрытым фондом», по аналогии с библиотеками, где в таких фондах хранятся книги, запрещенные цензурой: это был уголок оранжереи, где росли всевозможные вредоносные и ядовитые растения, — я любил порой постоять среди них неподвижно, думая, что в их листьях течет и смерть, и жизнь. У нас были, среди прочих, великолепные шлемы Юпитера (Aconitum napellus), цветы семейства лютиковых, содержащие аконотин, который вызывает страшные приступы удушья с пеной на губах, как у бешеной собаки; черный паслен (Solanum nigrum), от которого может скрутить желудок похлеще, чем от дюжины несвежих устриц; красавец молочай (Euphorbia helioscopia), отравляющий через улиток; европейский бересклет, плодоносная белладонна, ядовитые грибы — короче говоря, целая сатанинская аптека, смертоносная сила которой доставляла Латуреллу то же удовольствие, что арсенал снайперских винтовок коллекционеру оружия: у него никогда и в мыслях не было использовать их против ближнего, но сознание, что они всегда под рукой, опьяняло, как ничто на свете.
Откуда пошло увлечение Латурелла плотоядными растениями, я уже не помню; скажу одно: непентесы, росянки и саррацении, когда он с ними познакомился поближе, вытеснили из его головы всю прочую растительность, интересовавшую его до тех пор. Мы забросили все наши прежние работы и всецело отдались изучению пищеварительных механизмов плотоядных растений, их способности усваивать мошек, гусениц, мокриц и сороконожек, попавших к ним в «пасть». Этими растениями мы засадили изрядную часть теплицы; их листья представляют собой до того хитроумные ловушки, что мы нарадоваться не могли, наблюдая их в действии. Но было одно, буквально заворожившее нас, то, к которому Латурелл проникся чувствами, каких наверняка никогда не испытывал к женщине, которому мы отвели особое место, расточали все заботы, на какие были способны, холили, как мать своих детей, — дионея, она же венерина мухоловка (Dionaea muscipula), королева среди плотоядных, которую еще Дарвин назвал самым удивительным растением на свете.
Полагаю, что вы, подобно большинству смертных, никогда не дивились этому чуду природы — скорее всего, и в глаза его не видели, и вряд ли вам это интересно. Позвольте тем не менее сказать о нем несколько слов, иначе вам будет трудно понять одержимость Латурелла дионеей. Для наглядности поищите в библиотеке картинку, а еще лучше прогуляйтесь в ботанический сад и попросите вам ее показать. У этого пышного растения от четырех до восьми листьев с шипами по краям, длиной около семи сантиметров, произрастающих розеткой из довольно короткого корневища; каждый лист начинается клиновидным черешком и постепенно расширяется. На поверхности листа три реснички треугольником обрисовывают область красного цвета, а по краю каймой проходят клетки, вырабатывающие нектар, который привлекает насекомых. И вокруг всего этого полтора десятка длинных и острых зубцов, причем расположены они таким образом, что смыкаются, когда захлопывается западня.
Принцип ее устройства и впрямь сродни чуду. Чувствительные реснички, о которых я упоминал, соприкасаясь с добычей, приводят в действие механизм, подобный волчьему капкану. Чтобы запустить его, необходимы два соприкосновения: таким образом, листья не смыкаются понапрасну от попадания пыли или сухих травинок. Как только насекомое дважды заденет эти шелковистые нити, шипы, окружающие лист, смыкаются, образуя подобие клетки, а затем и сам лист закрывается, как раковина. Вся операция занимает тридцатую долю секунды в ясную погоду, в пасмурную чуть больше. Затем растение переваривает пойманное насекомое, а две-три недели спустя раскрывается, являя на свет прилипшую к листу сухую оболочку, которая так и остается на нем, точно охотничий трофей. Проглотив три-четыре жертвы, лист чернеет, вянет и отпадает, уступая место новому.
