Я попытался оторваться от ос, но не пробежал и десяти ярдов, как получил первый удар. Я крикнул парням держаться подальше и продолжал бежать. Потом Саттлер насчитал на моём теле 19 укусов.
Гордо распевая песни, мы прибыли в расположение роты после полуночи. Пехотная школа была окончена.
На следующий день поступил приказ, и мы построились на последний смотр перед отправкой в 30-дневный отпуск.
И тогда командир, который нечасто показывался нам на глаза, произнёс прощальную речь.
До назначения в Форт-Полк капитан Грег Галитц служил командиром роты в 173-ей воздушно-десантной бригаде.
— Джентльмены, полагаю, вы прекрасно подготовились. Через несколько недель вы отправитесь во Вьетнам. Там вы вольётесь в пехотные роты. Вас направят туда, где вы будете нужнее всего.
Он помолчал.
Он снова помолчал.
— Многие погибнут или будут ранены.
И опять молчание. В рядах заволновались, стало как-то неловко.
— Оглянитесь вокруг себя, джентльмены, посмотрите на товарищей слева и справа.
Мы посмотрели друг на друга, принуждённо хмыкая и имея одно лишь желание — чтобы он поскорее закончил свою чёртову речь и мы, наконец, подбросили в воздух шляпы и отправились по домам.
Положив руки на пояс, капитан рассматривал нас и как будто выискивал в молодых лицах знаки слабости, как будто пытался определить тех, кто не смог справиться с нею.
Мы нервно посмеивались и улыбались друг другу, пытаясь снять напряжение, опускали глаза и ковыряли ботинками красную пыль.
— Один из вас погибнет. Другой будет серьёзно ранен. А третий вернётся домой с другими проблемами.
Таковы факты жизни в пехотной роте.
Две трети этой учебной роты вернутся домой мёртвыми или покалеченными. Там не игра, ребята. Надеюсь, вы запомнили всё, чему здесь учились.
Глава 9. «Город греха: война внутри войны»
В стране смерти мы искали любви…
Сайгон был городом-наркоманом, а мы — его наркотиком: развращение детей, увечья юношей, проституция женщин, унижение стариков, разделение страны — всё это творилось от нашего имени. При французах этот город представлял собой опиумную стадию наркомании. С приходом американцев началась героиновая фаза.
— Джеймс Фентон, британский поэт, «Падение Сайгона».
Вокруг Сайгона нет джунглей. Плоская затапливаемая равнина, окружающая город со всех сторон, почти полностью занята полями различных оттенков бурого, коричневого и зелёного цвета. В сезон дождей с воздуха можно видеть сотни рисовых чеков и мутных прудов, напоминающих заплаты на килте сумасшедшего.
Рощи пальм-нипа разбросаны там и сям, и полосы тёмной растительности означают границы ферм и селений.
Здесь босоногие вьетнамские крестьяне живут в лачугах из травы на сваях, от восхода солнца до заката обрабатывают землю, распахивая её на буйволах, и собирают урожай. Дороги и каналы разбегаются во всех направлениях и пересекаются друг с другом подобно паутине.
Сайгон когда-то был великим французским колониальным городом и ещё не растерял блеска и привлекательности, но в 1966 году его больше знали как выгребную яму, полную дерьма, нечистот и извращений. Просто так «Городом Греха» не назовут.
Как можно забыть Сайгон?
Сайгон, которому меньше 200 лет и который пережил сам себя?
Сайгон, чьи женщины так ориентированы на секс, как нигде в мире?
Сайгон, чьё правительство и военные, сверху донизу, истекают коррупцией словно гноем из незаживающей раны?
Сайгон, город непередаваемой бедности, голода, грязи, насилия, страданий и смерти?
Сайгон, в котором малярия, туберкулёз, бубонная чума, брюшной тиф и холера обычны, как мороз зимой?
Сайгон, который за годы войны из восточной жемчужины превратился в огромную свалку порока?
И всё же в этом восточном Париже есть сотни красивых обширных парков с зелёной травой, на его улицах растут пальмы-аррака и субтропические деревья с мелкими листьями и экзотическими именами.
А самое красивое место — сайгонский зоопарк, тихий сад и заповедник живой природы, в котором слоны и обезьяны живут лучше, чем многие горожане.
Сюда я убегал, когда хотел спрятаться от всего: от войны, от армии и ядовитых объятий городских баров и борделей.
Здесь я вслушивался в себя, разбирался в своих чувствах, продирался через заросли цветов, бродил босиком по траве, опускал ноги в пруд с золотыми рыбками — словом, путешествовал по музею природы; здесь я наблюдал за буддистскими монахами в оранжевых одеяниях, молящими о мире и ожидающими просветления…
Здесь я выпивал стакан кока-колы на террасе чайной или сидел в тихой пагоде, расслабляясь и наблюдая, как мир несётся мимо.
Зоопарк не был Сайгоном. Он был так далёк от войны, как только возможно, и всё же оставался Вьетнамом. По этой причине он был окутан аурой нереальности. Лужайки всегда были аккуратно подстрижены, и посетителей, даже по воскресеньям, бывало немного.
Вдоль длинных открытых проспектов и широких бульваров Сайгона растут величественные тамаринды, чьи ветви тянутся к новой жизни вопреки тропическому солнцу и предлагают пешеходам неплотную тень.
На рассвете, в утренней прохладе, видно, как тающий речным туманом камфарный дым поднимается от миллионов готовящих завтрак очагов; этот дым грязным одеялом застилает Сайгон от Тан Сон Нхута до доков, режет глаза, щиплет в носу и — превращает лёгкие в шлак, если жить здесь долго.
Если ты, браток, считаешь, что в Нью-Йорке, Чикаго или Сан-Франциско случаются дорожные пробки в часы пик, то посмотри, что творится здесь! Уличное движение в Сайгоне не сравнимо ни с чем на свете…
К 8 часам утра оно достигает пика истерии: голубые и бежевые такси, автобусы, велорикши, велосипеды, мотороллеры «Ламбретта», мотоциклы, автомобили «Рено», «Кадиллаки» и «Ситроены», джипы, военные грузовики, телеги с запряжёнными пони, и всевозможные автомобили американского и европейского происхождения. Воздух так насыщен выхлопными газами, что по сравнению с ним Лос-Анджелес кажется Аспеном в октябре.
Разъезжая по Сайгону, по бытующей среди тысяч городских таксистов традиции я научился не смотреть в зеркало заднего вида. Самая страшная опасность на улицах — это армия велосипедистов, шныряющих под колёсами и плюющих на правила дорожного движения.
Велосипедисты очень скоро выводили меня из себя, и, чтобы справиться с этой бедой, я водил фургон нашего отдела, как танк «Шерман», и вовсю сигналил; крутящие педали ездоки отскакивали от крыльев и дверей машины, а я ругался, тряс кулаками и прокладывал себе путь в этом безнадёжном дорожном потоке к центру города — к МАКВ или ЮСПАО. Я научился сталкивать людей с дороги автомобилем, и если кто-нибудь смел смотреть на меня осуждающе, я орал: «Прочь с дороги, ё-кэ-лэ-мэ-нэ! Ты что-то сказал?! В следующий раз проедусь колёсами по твоей морде!»
