раз ее буквально схватил за руку мужчина в теплом пальто с бобровым воротником. Каким-то образом он почувствовал, что чья-то рука залезла в правый карман его пальто, и успел эту руку схватить. В руке был зажат бумажник мужчины.
– Ага! – воскликнул он, крепко сжимая запястье Лельки. – Попалась, воровка!
– Дяденька, отпустите, я больше не буду, – взмолилась Лелька, лихорадочно соображая, что ей следует предпринять и как выкрутиться из возникшей ситуации. Ведь когда придут милиционеры и примут ее под белы рученьки, будет уже поздно…
– Знаю я вас, – зашипел ей прямо в ухо мужчина в пальто с бобровым воротником. – Вот сейчас сдам тебя участковому милиционеру, и ты тогда точно не будешь воровать. По крайней мере, несколько лет, когда будешь сидеть в тюряге. И я это сделаю! – твердо пообещал ей мужчина.
Лелька поникла головой и, похоже, смирилась со своей участью. Теперь она точно была похожа на ребенка, сильно напроказничавшего и хорошо понимающего, что наказания не избежать. Но это было только для вида, чтобы хотя бы ненадолго усыпить бдительность гражданина в пальто с бобровым воротником. А еще через пару мгновений она что было силы ударила мужчину ногой в пах. Тот глухо охнул, согнулся и на секунду ослабил хватку. Лелька вырвалась из его рук и побежала с базара так, что мировой рекорд в беге на сто метров американца Джесси Оуэнса от 1936 года был, вне всяческого сомнения, побит.
Второй раз она едва не попалась в лапы пожилой женщине в цветастом платке. Кошелек из ее сумочки был уже в руках Лельки, когда женщина обернулась и, встретившись со взглядом Лельки, все поняла и быстро сунула руку в сумку. Не обнаружив кошелька, женщина завизжала так громко, что у Лельки и, наверное, еще нескольких прохожих и покупателей, что находились в непосредственной близости, заложило уши. Тотчас вокруг женщины и Лельки, не успевшей отскочить в сторону, образовался круг зевак и любопытствующих, и убежать было уже не так просто. И тогда Лелька завизжала так, что визг обворованной женщины в цветастом платке мог бы показаться мышиным писком. Пока собравшаяся толпа приходила в себя от децибел, заложивших уши, Лелька, зажав в руке кошелек, рванула через толпу, и через пару мгновений ее и след простыл. В кошельке пожилой женщины оказалось около тридцати рублей. Хватило бы всего-то на кило картошки…
Один раз из ее рук выскользнул плотно набитый бумажник и упал под ноги покупателям. Конечно, многие заметили произошедший казус, и Лелька была вынуждена поднять бумажник и вернуть его хозяину:
– Вы обронили, гражданин.
Мужчина, похлопав себя по карманам и убедившись в пропаже бумажника, взял его и рассыпался в благодарностях. На что Лелька лишь равнодушно кивнула и предпочла скоренько ретироваться. С тех пор она больше никогда не забывала мазать пальцы толченой канифолью, чтобы никакой предмет не ускользал из ее проворных пальцев.
К концу войны Лелька достигла в своем деле наивысшей квалификации (ее можно было бы назвать настоящим мастером своего дела), до которой той же Стелле было так же далеко, как на карачках до Китая. Лопатники перекочевывали из чужих карманов в ее собственный с невиданной легкостью, а в редкие дни – пачками! И, несмотря на карточную систему распределения продуктов и промышленных товаров, Лелька редко бывала голодной и худо одетой.
Однажды, после удачной покупки тувилей[42], она решила заглянуть к матери. До нее доходили слухи, что она пьет крепче прежнего, но то, что она увидела в доме, превзошло ее ожидания. При виде такой картины у Лельки болезненно сжалось сердце. Как бы она ни относилась к матери в последнее время, но эта женщина двадцать лет назад дала ей жизнь, а в детстве не спала ночами, если вдруг она заболевала.
Во-первых, в доме практически не осталось никакой мебели. В зале не имелось ни стола, ни стульев, исчез комод, диван и ковер на полу, а на давно немытых окнах напрочь отсутствовали занавески. В спальне матери не было ни кровати, ни трюмо, а на полу не лежало ни единого коврика – лишь голые доски, давно не мытые и обросшие грязью. Матрас, на котором, вероятно, спала мать, валялся на полу без простыни и весь в разводах от подсохшей мочи. Вместо подушки в головах лежала засаленная и видавшая виды телогрейка.
Во-вторых, сама мать предстала перед ней в одной ночной рубашке, давно не стиранной, нечесаная, с пожелтевшей кожей и сильно исхудавшая. Она сидела на табуретке на кухне за чудом сохранившимся столиком, уронив голову на столешницу, и спала. Рядом стояла ополовиненная бутылка водки и валялась засохшая корка черного хлеба.
Словом, зрелище, представшее перед взором Лельки, было хуже некуда. Она быстрым шагом вышла из дома, дошла до Сорочинского базара и прикупила полную авоську разнообразной еды. Вернулась в дом – мать все так же спала пьяным сном на кухне, – поставила авоську на стол, какое-то время смотрела на мать, чье лицо, испещренное глубокими морщинами, напоминало старушечье, потом резко развернулась и вышла. Не желая оглядываться, как бы тем самым желая освободиться от детских воспоминаний, преследовавших ее в последнее время, и ощущая вину перед матерью, она дошла до своего двухэтажного дома в Щербаковском переулке, вошла в квартиру, бухнулась на кровать и горько заплакала. После чего забылась глубоким сном, чтобы поутру проснуться и продолжить жить. Уже без всяких иллюзий, соплей и ненужных сожалений.
* * *
Как-то в ноябре сорок шестого года она выпасла в продуктовом коммерческом магазине молодого симпатичного жирного карася[43] с пухлыми, как у ребенка, губами. Карась был в шикарном прикиде и, вне всякого сомнения, имел в своем лопатнике большие деньги. Пройти мимо такого богатого фраера означило бы поступиться профессией и самоуважением. И Лелька мимо не прошла: столкнулась с ним, как бы случайно, когда он выходил из магазина с двумя полными бумажными пакетами в руках.
– Ой, простите, – извинилась она, пряча бумажник фрея в карман шубки. И выскочила из магазина.
В бумажнике оказалось чуть больше восьми сотен рублей – слам очень даже неплохой для одного раза.
Неожиданно она встретилась с этим фреем через три месяца после первой встречи – в феврале сорок седьмого года. Время это для нее было тягостным, она была на мели (если не сказать, что испытывала острую нужду) – вот уже который день не шел фарт. Про запас денег она не имела, а есть хотелось. После двух осечек на Центральном рынке – у женщины средних лет ни в сумочке, ни в карманах
